(Осужденный смотрит ему вслед).
Как он дрожит! Как бледен! Эй, старик,
Постой! В твоих глазах я встретил слезы
И голос твой дышал ко мне участьем…
Твое лицо я первое в тюрьме
Беззлобное увидел… Перед смертью
Укоров я не слышал от тебя…
Старик! твою я презираю рясу,
Но доброе под ней, быть может, сердце…
Как поп — мне враг, как человек — быть может,
Ты мне и друг… Прими же в благодарность
Ты мой поклон и теплое спасибо!..
(Кланяется священнику; палач связывает ему руки).
Под той же кровлею родной
Отрадный свет они узрели,
Под шепот песенки одной
Их колыхались колыбели.
Степной природы красота,
И те же звуки и цвета
Их чувства с детства поражали,
Их те же люди окружали.
Но одинаковый посев
Взошел различно. Он стал рано
Любимцем общим, нараспев
Читал стихи, на фортепьяно
Играл не с детским огоньком
И песни пел не с детским чувством,
Гостей при всех пленял искусством
И передразнивал тайком.
Она талантов не имела,
Но книжный впитывала яд,
Твердила правду невпопад,
Солжет ли кто другой, краснела,
И рано слезы пролила
О том, что в мире много зла.
Так сердца смутное влеченье
Им жребий разный предрекло,
И много лет с тех пор прошло, —
Сбылося детства предреченье.
________
Столица ожила. Осенний мрак сменен
Для бедняков зимой, для бар — сезоном зимним.
В театре свет. К его сеням гоетеприимным
Нарядная толпа спешит со всех сторон,
Пешком, в извозчичьих санях или в каретах.
Сегодня будет петь молвою и в газетах
Прославленный тенор — до вешних дней кумир.
И все: хохол-студент, и меломан-банкир,
И гость провинции — раб суеты столичной,
И дэнди, ищущий для разговора тем,
И дама светская — все съехались затем,
Чтоб услыхать певца иль поскучать прилично
И вот певец поет.
Смягченный полусвет
На душный льется зал, украдкой озаряя
То наготу плеча, то яркий туалет,
И над чернеющим партером замирая.
Весенний аромат одеждой дам разлит
И в теплых сумерках, как тайный грех, парит…
В оркестре теснота. Огней полузакрытых
Мерцают отблески на меди труб сердитых
И руки бегают, и застывают вдруг,
И вихрь мелодии разносится вокруг.
Но взоры тысяч глаз обращены на сцену.
Там, парикмахером в Отелло превращен,
Певец, вниманием толпы заворожен,
Поет ей про любовь и плачет про измену.
Как много страсти в нем! Как тонко вник он в роль!
Как волосы завил! Как тянет si-bémol!
Вот приближается он к спящей Дездемоне:
Ужасен взор его, в лице кровинки нет.
Вот душит… Задушил… Тогда в минорном тоне
Он жалобно поет последний с ней дуэт.
И в темный людный зал, восторгом насыщенный,
Из груди страждущей летит за звуком звук, —
И долго сдержанный восторг прорвался вдруг!
Как ураган, как гром, волнами повторенный,
Рукоплескания и крики раздались,
И, чайками в грозу, платки в руках взвились.
Толпа беснуется, кричит до истощенья
И словно говорит:
— Ты понял нас вполне,
Ты дорог нам, певец! Живя как бы во сне,
Мы любим без огня и мстим без увлеченья,
И скучен наш роман, как в осень ветра свист.
Но в жизни сумрачной и безобразно-лживой
Мы жаждем иногда лжи яркой и красивой,
И ты нам дал ее, разряженный артист!
Так будь благословен за этот дар сирены:
Тебе — восторги жен, венки цветов, почет! —
Так говорит толпа, и ей в ответ со сцены
Растроганный тенор поклон глубокий шлет…
Но средь толпы сидел один безмолвный зритель,
Должно быть, музыки неопытный ценитель.
Его не увлекли ни голос, ни костюм.
Он слушал и глядел, рассеян и угрюм.
Когда ж раздался гром всеобщих ликований,
Его не тронуло искусства торжество,
И он тайком вздохнул, Бог знает отчего…
________
То не гроза шумит, не гром рукоплесканий, —
То в полуночный час расплакалась метель,
То вихорь разметал седой зимы постель.
В убогой комнате, одна с тоской бессонной,
Поникла женщина бессильной головой,
И жадно слушает метели скорбный вой,
И много в эту ночь ее душе смущенной
Он, плача, говорит, — и силы нет пресечь
Укоров и угроз исполненную речь:
— Зачем, безумная, во имя правды новой,
Дерзнула ты на спор с преданьями веков!
Ты людям не нужна с твоей тоской суровой,
Твоя любовь для них презреннее оков!
Бесцельно, как в бреду, ты дни свои сгубила.
Спасла ли ты кого? чью муку искупила?
Уж мир забыл тебя, похоронил давно!
Как прежде, он живет, скучающий и старый.
О многом говорит, но любит лишь одно:
Восторгов чувственных отравленные чары.
А тот, кто, согнутый под жизненным ярмом,
Причиной был твоей тоски великодушной, —
Он даже не слыхал об имени твоем;
Услышав, осмеет со злобой равнодушной
И надругается над памятью твоей.
На что еще таишь безумные надежды?
На суд истории? Что поздний суд людей! —
Ученых праздный спор иль буйный крик невежды…
Блажен, кто победил, кого венчал успех!
Ему история кадит в раздумье важном,
Ему художник льстит на полотне продажном,
Ему и мир простит свершенный втайне грех!
Но горе тем глупцам, кто, не измерив силы,
Доверился мечте взволнованной души:
Остынет их мечта в неведомой глуши,
Без лавров — подвиг их, без надписей — могилы.
И сколько вынесли их гордые сердца,
Как в одиночестве их жизни догорели, —
О том поведают лишь севера метели,
Да запоздалый стих грядущего певца!..
І
Он был богат, — огонь пожрал богатство.
Любил жену, — сразил ее недуг.
Имел друзей, — но холод и злорадство
В них встретил обнищавший друг.
Сказал: прости! он людям бессердечным
И в глушь пустынь бежал от них, как зверь.
Людская жизнь бесцельным злом и вечным
Ему казалася теперь.
Смеялся он над счастьем и над славой
И проклинал всю землю, как тюрьму.
Его душа питалася отравой,
Он жаждал мести — но кому?..
Однажды ночь спускалась над пустыней.
Беглец лежал под пальмами, в тени,
И праздный взор по тверди темно-синей
Считал несчетные огни.
И думал он: «Далеки ль звезды эти? —
Когда б на ствол той пальмы взгромоздить
Другой, на тот — еще один, то третий
До неба должен доходить».
«А там что? Там, на голубой поляне
Горит, как жар, из золота дворец.
Кругом него вращается в тумане
Светил негаснущий венец».
«А во дворце благоуханьем веет;
Курений дым змеится вдоль столбов,
И серебро фонтанных брызг белеет
На пестром золоте ковров».
«Но где же он, Владыка? Пресыщенный
Красой дворца и блеском звезд ночных,
Уже давно душой ожесточенной
Восторгов жаждал он иных…»
«И правит он землею для забавы,
И на людей с высот своих глядит,
Их жизни путь, тернистый и кровавый,
В нем дух жестокий веселит».
«Когда ж он видит бледный призрак счастья,
Скорей в него он хлещет с облаков
Бичом огня, болезней и ненастья,
Желаний злых и мрачных снов».
«Когда же кто-нибудь в бою суровом
Раздавленный, клянет его с тоски,
Смеется он над слабым нашим словом,
Он, неприступный для руки».
«А если вдруг… Ужели неприступный?!..
А если мы сильней, чем он хотел?!..
И человек, как мститель неподкупный,
Взобраться б на небо сумел?..»
…………………
Немую ночь встревожил крик безумный.
Беглец вскочил и, вверившись звездам,
От сна пустынь прошел в свой город шумный
Свершать угрозу небесам…
II
Вблизи эвфратских вод, среди святой поляны,
Собрались к празднику сыны долин и гор,
И смуглые тела, и красные тюрбаны,
И белые плащи слились в цветной узор.
Кумирен яркий ряд средь сонных рощ мелькает;
Над пестрою толпой поднялся пестрый гул.
Здесь обнаженный раб товары выкликает;
На тюке сел купец; в сторонке дремлет мул.
Там пляшет женщина в одежде разноцветной:
Воздушные стопы по камышу скользят;
Движения, как страсть, сначала чуть заметны,
Но, разгораясь все, вдруг бешенством горят.
Стремится мать в шалаш, грудному вняв ребенку,
А муж торгует жен, и сыновья — невест.
Наездники летят друг с другом в перегонку,
