class="v">Вечер наступает, скрипят деревья,
Ветер разгулялся, скрипит калитка,
Ласточки летают, небо чертят...
Да так, отвечает, просто не спится.
Вечер разгулялся, скрипят деревья,
Ветер наступает, хлопает калитка,
Небо темнеет, а кто там — в небе,
Ласточки, чи летучие мыши...
Не гляди, говорит, в небо —
Господь с ними, нехай себе летают,
Погляди лучше в окошко — яблоня в него дышит,
Рукавами своими мокрыми машет,
Занавеска плещет, скрипит ставень,
Мошкара вокруг лампы вьется.
Отвечает — смутно мне, неприютно,
Занавеска вьется, хлопает ставень,
Словно кто-то к нам хочет, но не умеет,
Все просится в дом, все плачет,
Мошкара обгорает в лампе,
Уж так ее, бедную, жалко...
Ну и пусть, говорит, а мы не пустим.
Что с того, что он под окнами ходит,
Галькою скрипит, шуршит травою,
Что с того, что теребит занавеску,
Воет, плачет, ставнею полощет...
Отвечает — да ведь он уже в доме;
Видишь — кошка шипит и горбит спину,
Вот, сидит на рассохшемся стуле,
Смотрит, шепчет, головой кивает,
Головой кивает, на меня смотрит —
Попроси его отвернуться...
Говорит ей — ну и что, а ты не бойся,
Погляди, вот я стою с ним рядом,
Вот беру его руку в свою руку,
За руку уведу его отсюда,
Через сад, за скрипучую калитку,
По вечерней, по ночной дороге,
Мимо верб, что качают головами,
В золотые поля, голубые,
В те поля, откуда нет возврата...
ПОДЛИННАЯ ИСТОРИЯ МАРУСИ ЧУРАЙ
Когда на землю тьма спустилась —
нехай щастит поганцу Грицю, —
сама, Маруся, отравилась,
и повезли ее в больницу.
Бог знает, что тогда ей снилось,
той нераскаянной чернице,
когда над ней, являя милость,
склонились ангельские лица.
«Покинь больницу, дочь эфира,
забудь про вретище земное,
пускай летит, как голубь мира,
твой дух под белой простынею.
Примерь вот звездное монисто;
пусть будет смерть неначе воля,
воскресни в перелетном поле
элементалем золотистым!
Нехай внизу с кровавым спысом
гуляет времечко лихое...
Мир дольний заржавел и высох,
сухой осыпался трухою.
Смотри, как в черном чернобылье
тугие трубы вострубили
и стонет, небто недотрога
в лихих объятьях хулигана,
та зализнычая дорога,
бредя на Пивнич бездоганно.
Открой глаза свои, Маруся,
дитя невиданное, с нами
всплесни, как плещут дики гуси
великолепными крылами!»
Маруся спит, ей снится ветер,
которому Маруся снится,
и всадник спрыгнет на рассвете
у обездоленной криницы,
и звезды соляного шляха
за ним летят, в прорехах мрака.
Алей греха, чернее ночи,
вернее смерти неминучей,
и конь подковками стрекочет
по скривленным днепровским кручам...
...Парит над Днипрельстаном туча,
Маруся открывает очи.
Плавником бьет рыбка,
смеется молодка...
То ль на море зыбка,
то ль на небе лодка.
Черным-черно ночью,
все небо в заплатках,
коники стрекочут;
не плачь, немовлятко.
Кто в зыбкой в колыбели,
есть-пить не просит,
того ангелы белые
на небо уносят.
Сидят на подворье
за столами гости,
черный ветер с моря
белит им кости.
Роса их поит,
вьюнок выел очи,
на Шляху Чумацком
их псы воют.
Плывет в небе зыбка,
мовчит черный камень,
в черном море рыбка
гребет плавниками.
Дым над хатой вьется,
ангел смеется,
когда козак Гонта
идет домой с Понта.
Ходит Господь полем,
ходит косогором...
Пластают волы в поле
плугом свет багряный,
присыпаны солью
Господние раны.
Гудит тугая туга
над высохшим лугом,
когда козак Гонта
идет домой с Понта.
Спят ноги в буераках,
руки кормят раков,
сердце в тумане,
башка на баштане.
Отворил облако,
да вышел на волю,
стоит Господь около,
на зоряном поле.
Скажу тебе — Боже,
исчисливший числа,
нехай тростник мыслит,
а я бильш не можу.
Не дай о землю дольню
кровавить долони;
свет меня сжигает,
ветер меня гонит.
Ходит Господь полем,
ходит косогором.
— День добрый, — каже, — братику,
день добрый, коханый.
Присыпаны солью
Господние раны.
— Не плачь, любый братику,
иди, гуляй раем,
у рукаве галактики,
левом, спиральном.
— Найдешь свои ноги
на звездном пороге,
руки — на тропинке,
люльку — у торбынке.
Бо, что бы ни казалы
оти богословы,
не выпыты, братику,
моеи любови.
...Плыву в море мовы,
свитка в изголовье.
Плыву, машу крылами,
гребу плавниками.
Делай что хочешь, только не бросай меня
в этот терновый куст.
«Сказки дядюшки Римуса»
Говорил я ему — не бросай меня в этот терновый куст:
это дом мой родной, он
