Автографы (2) — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 13. Л. 5 об. и 3 об.
Первая публикация — РА. 1879. Вып. 5. С. 131, с датой «1830», тогда же — ННС. С. 30. Затем — Изд. СПб., 1886. С. 54; Изд. 1900. С. 79.
Печатается по второму автографу.
Карандашный автограф (л. 5 об.) — на листе со стих. «Песок сыпучий по колени...». Чернильный автограф (л. 3 об.) под номером «7» входит в «цикл» стихотворений 1830 г. (см. коммент. к стих. «Через ливонские я проезжал поля...». С. 385). Что означает нумерация? Может быть, последовательность написания стихотворений, связанных с дорожными впечатлениями, и тогда «7-е» получается итоговым — в нем изображена встреча после разлуки. Особенность оформления: повтор тире в конце строчки или протяженность последней буквы в строке, что начинает напоминать тире; так написаны слова «меня» (1-я строка), «заря» (5-я строка), «ея» (9-я строка) и явное тире — в конце 6-й строки.
В автографе, написанном чернилами, тире стоит в конце строк 2-й и 4-й, но в 6-й строке вместо тире — восклицательный знак, которым в обоих автографах заканчивается стихотворение. 9-я строка завершается многоточием.
Датируется 1830 г. на основании пометы в автографе. К.В. Пигарев считает, что стихотворение, по-видимому, написано во время пребывания поэта в России, полагая, что Тютчев имеет в виду ту же юношескую «погибшую любовь», что и в стих. «Двум сестрам».
С.Л. Франк обратился к этому стихотворению, разъясняя свою мысль о «космизации души» в поэзии Тютчева: «Любовное признание есть «золотое солнце», исторгающееся из груди девушки» (Франк. С. 10. См. также коммент. к стих. «Не то, что мните вы, природа...». С. 448). Действительно, оно дополняет ряд тютчевских стихотворений с женским образом, как бы сливающимся с самой природой, выявляющим ее как бы «женскую душу».
«ПОТОК СГУСТИЛСЯ И ТУСКНЕЕТ...»
Автограф — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 16. Л. 2 об. — 3.
Первая публикация — Совр. 1836. Т. III. С. 19 под общим заголовком «Стихотворения, присланные из Германии», под номером XIV, с общей подписью «Ф.Т.». Затем — Совр. 1854. Т. XLIV. С. 19; Изд. 1854. С. 37; Изд. 1868. С. 42; Изд. СПб., 1886. С. 98; Изд. 1900. С. 95.
Печатается по автографу. На обороте небольшого листа, на котором — «О чем ты воешь, ветр ночной?..» (см. коммент. С. 396), строфы отчеркнуты, как обычно у Тютчева (поэт внимателен к ритмической организации стихотворения); в конце строк — повтор тире (в 4, 12, 14-й), в конце стихотворения — восклицательный знак, означающий повышенную эмоциональность, пафосное утверждение бессмертной жизни ключа. Получилось парадоксальное сочетание слова «шепот» с восклицанием, которое следует осознавать не как громкое и внешнее, а скрытое, внутреннее, наполненное позитивным чувством провозглашение. В Сушк. тетради, Муран. альбоме — списки.
Прижизненные издания слабо сохраняют тютчевские знаки (тире, восклицательный знак в конце стихотворения). Значительно приблизил текст к автографу Г.И. Чулков (см. Чулков 1935).
Датируется первой половиной 1830-х гг., как и «О чем ты воешь, ветр ночной...».
С.С. Дудышкин (Отеч. зап. С. 70) увидел в стихотворении образец уравновешивания «мысли со своим образом». Критик полностью процитировал его и прокомментировал с теоретико-литературной точки зрения: «Мысль идет здесь вровень с образом: иной сказал бы, что это лишь простое сравнение. В самом деле, поэтическое произведение иногда не идет дальше того, что называется «сравнением». Но всмотритесь в его построение, и вы увидите, что мысль не совлекается совершенно своего покрова, даже там, где хочет прямо говорить вашему уму: «и внятно слышится порой ключа таинственного шепот». В этом состоит тайна поэтической прелести. То же самое найдете вы в искрометном «Фонтане» (с. 70). Л.Н. Толстой отметил стихотворение буквой «Т» (Тютчев) (ТЕ. С. 145).
Глубоко свойственный стихам Тютчева параллелизм природного и человеческого, который С.Л. Франк назвал «космизацией души», проявился в этом стихотворении, как и во многих других («Еще земли печален вид...», «Фонтан», «В душном воздуха молчанье...», «Восток белел. Ладья катилась...» и др.), но оно напоминает и «Silentium!» идеей глубинного, тайного как святого, скрывающегося в душе — образом «чистых ключей», бьющих из душевных глубин; чтобы услышать «шепот» ключа, конечно, следует молчать. Стихотворения сближаются в едином поэтическом переживании.
«О ЧЕМ ТЫ ВОЕШЬ, ВЕТР НОЧНОЙ?..»
Автограф — РГАЛИ. Ф. 505. Оп. 1. Ед. хр. 16. Л. 2.
Первая публикация — Совр. 1836. Т. III. С. 18, под общим названием «Стихотворения, присланные из Германии», № XIII, с общей подписью «Ф. Т.». Затем — Совр. 1854. Т. XLIV. С. 15–16; Изд. 1854. С. 29; Изд. 1868. С. 34; Изд. СПб., 1886. С. 135; Изд. 1900. С. 99.
Печатается по автографу. См. «Другие редакции и варианты». С. 243.
Автограф — на маленьком листе бумаги, почти такого же формата, как тот, на котором «Нет, моего к тебе пристрастья...», хотя почерком более разборчивым. Написано чернилами; на обороте страницы — «Поток сгустился и тускнеет...». В 4-й строке — «То глухо-жалобный, то шумно». В 7-й строке в первом слове буква «р» написана не так, как обычно у Тютчева; она больше напоминает «н», в этом случае получается слово «ноешь». Во второй строфе отсутствуют два будто бы необходимых знака препинания: в 10-й строке после слова «родимый» отсутствует какой-либо знак; в 13-й строке также нет никакого знака, отсюда возникает предположение, что следующая строка могла начинаться не со слова «Он», а с союза «И» («И с беспредельным жаждет слиться»; такой вариант дают списки и Совр.). Каждая строфа отчеркнута, особенно жирной чертой — последняя, означающая конец стихотворения.
В Сушк. тетради (с. 23) и в Муран. альбоме (с. 25) списки: 4-я строка— «то глухо-жалобный, то шумной?»; 7-я строка — «И ноешь и взрываешь в нем»; 14-я — «И с беспредельным жаждет слиться». В Совр. 1836 г. дан вариант — «То глухо жалобный, то шумно?», но 7-я— «И роешь, и взрываешь в нем»; в 14-й — «Он с беспредельным жаждет слиться». В Совр. 1854 г. 4-я строка — «То глухо-жалобный, то шумной!»; 7-я — «И ноешь, и взрываешь в нем»; 14-я — «И с беспредельным жаждет слиться». Во всех прижизненных изданиях, а также в Изд. СПб., 1886 и Изд. 1900 печатается так же.
Датируется 1830-ми гг.; в начале мая 1836 г. оно было послано И.С. Гагарину.
Л.Н. Толстой отметил стихотворение буквами «Т. Г. К.!» (Тютчев. Глубина. Красота.) (ТЕ. С. 146). Основные отклики относятся к концу XIX — началу XX в. В.С. Соловьев уясняет эстетическое значение звуков стихотворной речи: безмолвие не всегда сопровождает эстетическое впечатление, как в картине приближения ночной грозы. «Зато в других явлениях неорганического мира весь жизненный и эстетический их смысл выражается исключительно в одних звуковых впечатлениях. Таковы скорбные вздохи скованного в космической темноте Хаоса» (Соловьев. Красота. С. 52). Здесь философ полностью процитировал тютчевское стихотворение. Далее он рассуждает: «Порывы стихийных сил или стихийного бессилия, сами по себе чуждые красоты, порождают ее уже в неорганическом мире, становясь волей или неволей, в различных аспектах природы, материалом для более или менее ясного и полного выражения всемирной идеи или положительного всеединства». В.Я. Брюсов (см. Изд. Маркса. С. XXXVIII–XXXIX), начиная свои объяснения тютчевского хаоса, обратился именно к этому стихотворению и рассмотрел его вместе с такими, как «Ю.Ф. Абазе», «День и ночь», «Видение», «Как океан объемлет шар земной...»; исследователь обнаружил тяготение Тютчева к «древнему, родимому хаосу». Брюсов полагал, что этот хаос представляется поэту исконным началом всякого бытия, из которого вырастает и сама природа. Хаос — сущность, природа — его проявление. Все те минуты в жизни природы, когда «за оболочкой зримой» можно узреть «ее самое», ее темную сущность, Тютчеву дороги и желанны. «И, прислушиваясь к сетованиям ночного ветра, к его песням «про древний хаос, про родимый», сознавался Тютчев, что его ночная душа жадно «внимает повести любимой...». Но подсмотреть хаос можно не только во внешней природе, но и в глубине человеческой души».
Д.С. Мережковский полагал, что этот тютчевский образ особенно проникновенно постигнут Н.А. Некрасовым: «Недаром услышал Некрасов у Тютчева эти звуки ветра осеннего: ведь его же собственная песнь родилась из той же музыки: «Если пасмурен день, если ночь не светла, / Если ветер осенний бушует...». Из той же музыки ветра ночного: «О чем ты ноешь, ветр ночной, / О чем так сетуешь безумно?» Для Некрасова — о муке рабства, о воле человеческой; для Тютчева — тоже о воле, но иной, нечеловеческой — о «древнем хаосе» (Мережковский. С. 5–6). И далее в своей брошюре автор снова обратился к этому же стихотворению и процитировал четыре стиха («Понятным сердцу языком» и т. д.), размышляя о соотношении сознательного и бессознательного начал в творчестве Тютчева: «Сквозь него, человека, как сквозь рупор, говорят стихии нечеловеческие... Понятное о непонятном, сознательное о бессознательном— в этом вся поэзия Тютчева, вся поэзия нашей современности: красота Ведения, Гнозиса» (с. 10). С.Л. Франк процитировал вторую строфу стихотворения, объясняя сущность тютчевского пантеизма: слияние личного сознания с всеединым и в то же время ощущение двойственности мироздания. «Почему ужас объемлет душу именно тогда, когда душа жаждет слиться с беспредельным, и это слияние ощущается, как погружение души в темный хаос?» (Франк. С. 18). Отвечая на вопрос, он указывает на раздвоение самого всеединства, в котором таятся светлая и темная стихии (см. также коммент. к стих. «Весна». С. 466; «Тени сизые смесились...». С. 436).
