Александру Ширяевцу
I. «Отбивая с ног колодку…»
Отбивая с ног колодку,
Жизнь прошел, как Жигули.
Что ж кладем тебя мы в лодку
Плавать по морю земли?
Только песня загудела
И, как берег, сорвалась.
Или песенное дело
Охромело на крыла?
Видно, в людях много спеси,
Ходят по лесу балды,
Что сказительника песен
В гроб пускаем молодым.
Ты прощай, любимый, милый,
Наш крестьянский соловей.
После смерти песню силы
По народишку развей.
Кроем лодку красной лодкой.
Неужели это гроб?
Неужели умный, кроткий,
Зарываем в землю лоб?
Хоть бы ты зашел проститься,
Почитать еще стихи,
Разве можно сразу скрыться
С наших омутов лихих?
Бьемся мы, как рыбы в сетях,
Заплутались в трех соснах,
И, как ты, такие дети
Торопясь уходят в прах.
Милый друг. Расстаться — слезы.
Но веселым соловьем
С вешней пел ты нам березы.
Голос твой мы переймем.
Нежный. Синью голубою
Руки скрасились твои.
Но сейчас мы все с тобою —
Ты не можешь, — но пойми.
II. «Я не могу — да и никто не может…»
Я не могу — да и никто не может
Над трупом друга в немоте стоять,
Когда огонь застенки мира гложет,
Пустынный пепел и простор тая.
Кому же пепел и кому просторы?
И что насильникам? И что рабам?
Конь революции свой шаг нескорый
Влачит по слишком дорогим гробам.
Но если бьет в пути побед копыто
По мне, иль по тебе, или по нам,
Иди в могилу. Жертва не забыта.
Из мертвых вырастут живые семена.
И кто в живых, тот унесет с собою
Умерших неистраченный порыв
К последнему решительному бою,
К победе в завершенные миры.
III. «Прадедам рассекли спины…»
Прадедам рассекли спины,
Выдрали прабабкам косы.
Вот откуда в соловьиных
Песнях ненависти росы.
Девушек вели в клоповник.
Псами уськали мальчишек.
Вот какой красой шиповник
Мести в тихих песнях дышит.
Голос крепостного плача.
Волги стон многовековым
Грохотом бичей маячит
В молниях Мужикослова.
Горести деревни старой
К празднику победы вынес.
Праздновать — сил недостало
В песенном крестьянском сыне.
Новою глядит могилой,
Слушает зеленым дерном,
Как неумертвимой силой
Русь в простор идет упорно.
IV. «Когда мы волокли к могилам…»
Когда мы волокли к могилам
Твой голубой, покорный труп,
Мне думалось: какая сила
Замкнула песню этих губ?
Не лень, не старость, не природа.
Ты молод был и сильным слыл
И тяжким шагом теплохода
По Волге жизни долго б плыл.
И в горло сжатыми слезами,
В могилу новую колом
Впивалась мысль: «Мы сами! Сами!»
И эта скорбь нам поделом.
Бредем, как стадо кочевое,
Друг другу чуждые в глуби.
И только над усопшим воя,
Начнем в гробу его любить.
Гранитный гроб Невы и Невок,
Болота щебнем задушив,
Ты стаи рек в чугунный невод
Загнал и выволок в залив.
И тянешь молоко туманов
Из их раздавленных грудей,
Мечту морей и океанов
Замкнув в квадраты площадей.
Поэтам сумрак свой поведав
Прибрежным ямбом пленных стай,
Ты за сто лет пяти поэтов
Могилой каменною стал.
Засыпан снегом берег Мойки,
И с Черной речки, как тогда,
К подъезду сумрачной постройки
Легла в столетьях борозда.
Его выносят из кареты.
Под пеной лошади хрипят.
Ты онемел, в свои скелеты
Приняв его прощальный взгляд.
И до сих пор тосклив и страшен
Высоких окон серый взор.
Но ты идешь сквозь жизни наши
В свой окровавленный простор.
Ломаешь руки рек рассеянно,
Скрипишь железом фонаря,
В провалы окон на Бассейной
На жертву новую смотря.
Невесте-смерти обреченный —
Иль то твоих туманов бред? —
В руках со свечкою зажженной
У аналоя стал поэт.
Он завтра онемеет трупом,
Но песня мести и тоски
Хлестнет кровоточащим струпом
Дворянству в синие виски.
И дальше грохнул шаг твой тяжкий
В окраину, где город гол,
По черной лестнице, над Пряжкой,
В последний раз поэт прошел.
И лег. И крик. Неузнаваем
В гробу его любимый лик.
И вот землей мы закрываем
Того, кто каждому двойник.
Как он любил твой шелест черный
Над Невкой, на пустом мосту,
Лаская песней неповторной
Твоих кошмаров наготу.
Но ты, чье сердце из гранита,
Перешагнул и этот гроб,
И пуля с красного зенита
Летит фантасту в узкий лоб.
Его ведут из кельи в келью,
И падает со ступеней,
Звеня раздвоенною трелью,
Гвардеец вымерших теней.
Не помня, на каком погосте
Георгиев двух кавалер,
Ты жаждешь новой жертвы в гости,
В проклятый номер Англетер.
Ты бьешь ночной метелью в окна
И в форточку с Невы свистишь,
Чтобы поэт скорее грохнул
В свою веревочную тишь.
И вот мы все в зрачках с портретом
Его, весеннего. В веках —
С далеким от тебя поэтом,
Повисшим на твоих руках.
Довольно. В каменные ночи,
Мы новой жертвы не дадим,
Мы победим тебя. А, впрочем,
Не мне ли быть твоим шестым?
В те годы, в страшные те годы,
Когда в провале двух эпох
Мерцали мертвые эподы
Кошмарами Эдгара По, —
Когда свирелями Верлена
Звенел в поэтовой молве
Закон губительный: из плена
Лети, лети! — Au vent mauvais![61]
Когда как мертвых листьев шорох
Был слог, был звук, был лепет слов,
Зануженных в шаманьих шорах, —
Свое он начал ремесло.
Да. Помним. Заласкать мещане
Хотели бронзу, сталь и медь,
Чтобы от их проржавых тщаний
Гортани гневной онеметь.
Но Врубелем в тончайший контур,
Собой — в законченный портрет
Навеки впаян, — горизонту
Ночному был он строгий свет.
Кругом на отмели и рифы
Бросались в гибель корабли,
И клювами когтили грифы
Мыс Прометеевой земли.
Кликуши плакали и выли,
Освистывали пьедестал
И злобой харкали — не вы ли,
Кто нынче в гроб ему рыдал?
Он устоял, шальному тропу
Подковой мягкий рот стеснив,
Валун Рутении в Европу
Перегранил — Бореев с нив.
И стал над безднами провала,
На грани берегов иных,
На догоранье карнавала
Смотрел с презреньем седины.
И первым смелым из былого
Вошел в огонь, в грозу, в Октябрь,
Свое взыскующее слово
С багряной бурею скрестя.
За взлетом розовых фламинго,
За синью рисовых полей
Все дальше Персия манила
Руками старых миндалей.
И он ушел, пытливо-косный,
Как мысли в заумь, заверстав
Насмешку глаз — в ржаные космы,
Осанку денди — в два холста.
Томился синий сумрак высью,
В удушье роз заглох простор,
Когда ко мне он ловкой рысью
Перемахнул через забор.
На подоконник сел. Молчали.
Быть может, час, быть может, миг.
А в звездах знаки слов качались,
Еще не понятых людьми.
Прорежет воздух криком птичьим,
И снова шорох моря нем.
А мы ушли в косноязычье
Филологических проблем.
Вопрос был в том, вздымать ли корни
Иль можно так же суффикс гнуть.
И Велимир, быка упорней,
Тянулся в звуковую муть.
Ч — череп, чаша, черевики.
В — ветер, вьюга, верея.
Вмещался зверь и ум великий
В его лохматые края.
Заря лимонно-рыжим шелком
Над бархатной вспахнулась тьмой,
Когда в луче он скрылся колком,
Все рассказав — и все ж немой.
И лист его, в былом пожухлый,
Передо мной давно лежит.
Круглеют бисерные буквы
И сумрачные чертежи.
Урус-дервиш, поэт-бродяга
По странам мысли и земли!
Как без тебя в поэтах наго!
Как нагло звук твой расплели!
Ты умер смертью всех бездомных.
Ты, предземшара, в шар свой взят.
И клочья дум твоих огромных,
Как листья, по свету летят.
Но почему не быть в изъяне!
Когда-нибудь в будой людьбе
Родятся всё же будетляне
И возвратят тебя в себе.
