Подруга
Уста в уста, смугла и горяча,
Не расстаюсь с тобой среди скитаний.
Под душным шелком от моих лобзаний
Трепещет тело алого луча.
И где б я ни был, иго дней влача,
Без жалобы, без плача, без стенаний,
Горишь и гаснешь от моих вздыханий,
Как жертва под руками палача, —
Ты, ставшая давно моей рабыней,
С кольцом на шее тоненькой стальным,
В безумной бездне дня, пустой и синей,
Под звездно вытканным шатром ночным,
Всегда со мной, как верная голубка,
Моя, в мечтах прокуренная, трубка.
Безумья буйным бременем тяжел,
Тропой зверей в ущелье я сошел.
Холодной лавою по недрам скал
Зеленый яд луны стекал в провал.
И бешенства кипящая струя
Лилась в уста жемчужного ручья.
Я поднял голову: мятежный вид!
Здесь в корчах ярости застыл гранит
Там жутко выветрился известняк,
На допотопный походя костяк.
Как будто в паутине лирных струн
В корнях запутался гигант-горбун.
И хохотом времен оскалив рот,
На корточках пред ним присел урод.
Здесь девушка нежнейших ног овал
Откинула: грызет ей грудь шакал.
Ушастый карлик, преступленьем пьян,
Сквозь лунный пробивается туман.
На красоту и на добро восстав,
В белесых кольцах дыбится удав.
Две жабы животом цветы гнетут,
Выглядывая жертву, замер спрут.
Без счета высятся из-за угла
Тоскою обезглавлены тела.
Возлег мертвец, распухший и немой,
И с пальцев плесень виснет бахромой.
Чье небо здесь к чьему спустилось дну? —
Тревожную спросил я тишину.
Меланхолично отвечала тишь:
Ты эти образы в себе таишь.
От гор ложатся тени
В пурпурный город мой
Незримые ступени
Проходит час немой.
И звон соборов важных
Струится в вышину,
Как шепот лилий влажных,
Клонящихся ко сну.
И тихо тают дымы
Согревшихся жилищ,
И месяц пилигримом
Выходит, наг и нищ.
Птенцов скликают птицы
И матери — детей.
Вот вспыхнут звезд ресницы
Потоками лучей.
Вот вздрогнет близкой ночи
Уютное крыло,
Чтоб всем, кто одиночит,
От сердца отлегло.
О, как больно вспомнить мне
В этой звездной тишине
Всё, что было, что прошло,
Всё, что сам я сделал зло.
Ничего не изменить.
Только тоненькая нить
Не дает мне ввысь уйти
С запоздалого пути.
В темноте один иду.
В чьем-то радостном саду,
За высокою стеной,
Меж деревьев шум ночной.
И доносятся едва
Незабвенные слова,
Что забыли жизнь мою:
«Милый… Милая… Люблю…»
«Налегла и дышать не дает…»
Налегла и дышать не дает
Эта злобная, зимняя ночь.
Мне ее ни с земли, ни с высот
Не согнать, не стащить, не сволочь.
Есть для глаз пара медных грошей,
Лихо пляшет по телу озноб.
Мчится в крыльях летучих мышей
Мимо окон измерзнувший гроб.
Золотой чешуею звеня
И шипя издыхающим ртом,
Гаснет в мокрой печи головня,
Холод барином входит в мой дом.
Не стянуть отсыревших сапог
И пальтишком костей не согреть.
Но весны нарастающей рог
Мне трубит, что нельзя умереть.
Я боюсь получасов
Одинокого удара.
В них отмстительная кара,
Гнусный шепот мертвецов.
Их медлительность тупа,
И звучат они по дому
Ужасом всему живому,
Как пустые черепа.
Утром подвиг, днем мечта,
Ночью алая пучина.
В каждом часе есть личина,
В получасе — нагота.
Он бесстыден и безлик,
Безобразно одинаков.
Нет страшней у смерти знаков,
Чем беззубый этот крик.
И когда, друзья, средь нас,
Издевающийся, хилый,
Как со дна гнилой могилы,
Раздается получас —
Знайте: кончен жизни сон,
Если сердце ненароком
Иль обманутое роком,
С ним ударит в унисон.
Ужели умереть вдали
Единопламенных вулканов
И в недра темные земли
Уйти с лицом необожженным?
Нет, я из гроба убегу,
Свой саван выброшу кровавый
В лицо огромному врагу,
Как зарево моей свободы.
Холодный ветер снежных гор
И двух озер кавказских буря
Забросят в северную степь
Раскаты песенного грома.
И миллионами сердец
Со мной созвучная Россия
Сплетет из гроз своих венок
На череп мой, сгоревший в грезах.
Я все ношу в себе отравы,
Что Русь рабов хотела дать,
Чтобы ни радости, ни славы
Мне не изведать никогда.
Но я могу вас, молодые,
Едва блеснувшие лучи,
Провесть сквозь сумраки седые
И ненависти научить.
Чтó нам любить, чтó ненавидеть,
О, если б знал я, если б знал,
Когда сжигал я силы, идя,
Куда слепая шла весна!
Когда искал я по болотам
Какой-то неземной красы,
Беснуясь: «Китеж, вот он, вот он!»
С толпой безруких и косых.
Когда я падал в лес полночный
Сухого трепетней листа
И сладострастья плен порочный
Священным таинством считал.
Когда хотелось мне истаять,
В немой природе изойти,
Когда любая птичья стая
Была мне знаменем пути…
Не выплатить былому дани…
Но груз былого сброшу с плеч,
Чтобы болотища блужданий
Пожаром ненависти сжечь.
В проулочках, где Чистые пруды,
Где цел еще былой уют московский,
Он жил, в седые погружен труды,
Наш Николай Егорович Жуковский.
Во дворике старинный особняк
Не рушится наперекор Ньютону,
Хоть в щелях стен давно свистит сквозняк
И все оконушки давно уж стонут.
В светелках тесных мир и тишина.
А в кабинете — просто умиленье.
Здесь жизнь числа вселенского слышна,
Здесь в сердце формул спрятано движенье.
Всегда скромны обители идей:
Большой диван, столы, шкафы и книги.
Всё простенько, как у простых людей.
Но вечность здесь разложена на миги.
Отсюда на бескрайние края,
Где движутся небесные светила,
В незримые глубины бытия
Владычной мысли простиралась сила
Отсюда не страшна пространства тьма
И времени поток (часы без боя!).
Здесь смерти нет: она ушла сама.
Здесь шуткой кажется борьба с судьбою.
Быть может, комната еще одна
Найдется средь людских уединений,
Таких же дерзких замыслов полна, —
Та комната, где жил полярный гений.
О крыльях, о круженье вихревом,
О беге волн, о натиске заносов,
О малом и большом, о всем, о всем
Так думал лишь Михайло Ломоносов.
Вечерний час. Уж подан самовар
И песенку старинную заводит.
Душистый запах меда носит пар.
Вот Николай Егорович выходит.
Огромный лоб. Могучие виски.
(Но где резец великого скульптора?)
И бороды библейской завитки,
И глубина задумчивого взора.
Напоминает все какой-то лик родной,
Всем близкого, премудрого пророка.
Отец Адам? Иль корабельщик Ной?
Или иной противоборец рока?
Заговорил… И мысли острие
Простую цифру видит в каждом чуде.
Как стройно в числах наше бытие!
Как хорошо, что есть такие люди!
