– А вот и искомое местечко! – радостно затянул он, указывая в сторону громадного дома с телекамерами. Дом был со множеством окон, во дворе журчал позолоченный фонтан и, казалось, еще секунда и вынырнут белые лебеди.
– Вот здесь, на этой территории, студиоз мой ненаглядный, ты наливал мышцы вперемешку с интеллектом. Фраернули нас отсюда, а вот это оставили, – кивнул он в сторону.
И вдруг, на соседнем пустыре, Кондырев узнал почерневшую от времени старую березу, на которой много лет назад был прилажен скворечник. Материал, из которого его тогда смастерили, был добротным, из «железного» дерева карагача, и закрепили, будто на века. Жив был скворечник. Перелетный, похожий на стертую пемзу воробей на секунду, транзитом, приземлился на крышу скворечника, радостно их поприветствовал, а потом, отсалютовав сброшенной какашкой, полетел дальше к своим птичьим радостям. Впереди, за забором таинственного и безмолвного поместья, неожиданно появилась громадная черная собака. Она злобно, прицельно лаяла, и, казалось, прогоняла их. Зиновий показал на телекамеры.
– Заметили! Долго стоим на виду. Предлагают удалиться. А это, – он указал на оскаленную пасть разъяренного ризеншнауцера, – их «парламентер», дает первое предупреждение. Пошли, пока охрана не появилась. Видишь, никто не любит, когда долго стоят над грешной душой, – таинственно, чтобы его не подслушали, заметил Зиновий. Они быстро отошли в сторону.
– Кстати, аусвайс у тебя с собой?
3
– Паспорт, что ли? – поинтересовался Кондырев, – с собой.
– Не удивляйся. Это я так, на всякий случай спросил. У нас ведь тут экзамен по латышскому ввели. Язык-то я знаю. Мне присвоили вторую ступень. Спасибо министру Хирши и всем другим титулярам от бывшего пушкиниста Зиновия. Мог бы и выше подняться, но экзамена боюсь. Мотор-то ведь не тот. – Он прочитал на латышском языке Яна Райниса и добавил: – Хороший был поэт, с детства люблю.
Потом он стал читать Пушкина. Читал долго и вдохновенно, на фоне шумевшего вдалеке моря. Особенно прозвучали «Бесы». Строчку: «Сбились мы. Что делать нам!» – он выкрикнул, словно ища спасения.
Вдруг неподалеку мужской голос окликнул собаку.
– Зевс! На место!
– Слышал? – остановился Зиновий. – У них, как в Греции, все есть, даже свой Зевс в ошейнике. Он перевел дух, и друзья двинулись дальше.
В стык с поместьем, которое охранял ризеншнауцер Зевс, словно бастион Раевского, доживал одноэтажный зеленый барак с полупустым участком.
– Этот уже куплен, видишь – окна, как слепые, – решительно сообщил Зиновий.
– А люди где? – спросил Кондырев.
– Люди стали уходить, – философски заметил он. – Раньше тянули, мечтали до пенсии дожить, а сейчас живут, как колуном отрубили: ни за квартиру не заплатить, ни купить ничего не могут. Вот и стали один за другим помирать. А твоя Дзинтра, между прочим, где-то здесь междуножьем прорастала, – захохотал он и указал на соседнее место, где теперь возвышался белый двухэтажный дом, обнесенный массивным белым забором.
– А может там? – махнул он в другую сторону. – Да не все ли равно – нет ее. Затерялась в массовке – статистка! Они свернули на тропу, манившую своим золотисто-желтым течением. Иногда дорожка топорщилась угловатыми, как ключицы, полироваными корнями и щербилась выцветшими осколками хвои и иссохшей травой. Затем они шагнули вглубь леса, вышли уже на другую тропу, пошире, приспособленную для прогулок отдыхающих. Она была неухоженной, заросшей, как небритость на лице покойного. Шли и молчали: ни встречного, ни поперечного, лес словно вымер. То и дело встречались старые разрушенные постройки, ограды, зарытые в песок столбы, покрытые зеленой плесенью. Незаметно они подошли к ресторану «Юрас Перле», что в переводе «Морская жемчужина». У Кондырева буквально ноги подкосились. Ресторана практически не было, остался развалины – черно-белый остов. Крушение когда-то жемчужины Рижского взморья было невыносимо для него. Он отчетливо помнил этот европейский уголок, сделанный с размахом и вкусом, еще с 60-х годов. В памяти всплывали подробности: надменность и ухоженность администрации, изысканность официантов, хорошая кухня, разнообразные напитки и блестящее варьете, где пели в разное время Салли Ландау и, конечно же, блистательная Лайма Вайкуле. Словно выброшенный из воды «Титаник», со сгоревшим остовом и черными всполохами из окон, взирала сейчас на людей сокрушенная жемчужина. И крушение было очевидным, запротоколированным, с черной печатью и без адреса, просто так: «До востребования». Вот здесь, старина, я восемнадцать лет, как один день отслужил, – с чувством воскликнул Зиновий. Он достал початую бутылку водки, заготовленные для «процедуры» пластмассовые стаканчики и вопросительно взглянул на Кондырева. Кондырев отрицательно махнул головой. Тогда Зиновий, опершись на толстый бетонный парапет, перекрывающий дорогу к морю, с изысканным мастерством налил себе водки из завернутой в газету бутылки. Крохотный, как горошина, помидор, внезапно появился на его большой ладони. Из-под густых бровей он метнул взгляд на то, что когда-то было рестораном, глубоко вздохнул, хотел что-то сказать, но не получилось. Только глаза налились тоской и болью. Выпив, он не закусил, а, поглаживая рукой похожий на мячик для пинг-понга красный овал помидора, наконец, заговорил.
– Барменом я здесь был. Восемнадцать годков – ни дать не взять! Кто только перед глазами ни прошел. Какие крутые здесь совдепы тусовались! Деньги, как душ Шарко, шумели. Ну, правда, и работали. – Глаза Зиновия загорелись, он выпрямился, и по еле уловимому развороту Кондырев неожиданно заметил намек на что-то прежнее, артистичное и до сих пор незабытое.
– Здесь же и сломали меня, – тяжело вздохнул Зиновий.
Он потянул к колену штанину и показал длинный шов на ноге, ставший спасительной дорожкой к его сердцу. Зиновий опять изящно плеснул из-под газеты водки, и, выпив, принялся теперь уже подбрасывать маленький помидор.
– Пришел как-то с утра один чувачок. Харрис его звали. Я его знал. В свое время «нагрел руки» на чем-то, ну, и упырем стал. Ни дать, ни взять – хозяин жизни. Подай ему виски – пятьдесят граммов. Я налил. «Нет, – говорит, – давай уж лучше сто!» Потом вдруг передумал, бальзам попросил. Я вылил виски, налил бальзама. Он смеется, доволен, видя, как я завожусь. Бальзам налил – не пьет. И так меня вдруг повело, что до сих пор понять не могу. «Ах, ты, – думаю, – фраер, ну погоди!»
А сам еле сдерживаю себя, буквально меня трясет. Ведь понимаю, что он провоцирует меня, а взять себя в руки не могу.
– Ты, может, сейчас прикинешься и шампанского захочешь? – медленно так говорю ему.
– А что, может быть, и захочу, – оскалился этот гад. – Твое дело лакейское! Я плачу, что хочу, то и заказываю.
– Что я ему, илот какой-нибудь?! Ведь и я здесь родился и потом – не бедуин! Оба здесь росли, землю одну топтали. Одни и те же бабы к «хозяину» в штаны лазили. А тут, поди ж, помет я для него стал. Лакей! – И тут врезал я ему, да так, знаешь, от души, с оттяжкой! Как бильярдный шар он в угол «свояком» врезался. Потом, вижу – встал, отряхнулся и зашипел мне:
– Ну, морда ты этакая, я тебе устрою! Поймешь, наконец, кто здесь теперь хозяин.
И – устроил! – Зиновий помолчал, хотел было закусить помидором, да не стал. Задумался ненадолго, опять на глаза влага набежала, да челюсти сжались мертвой хваткой. – А потом серийный фильм начался, вроде «Места встречи изменить нельзя». Каждый день он с приятелями стал появляться – пасти меня. Издалека вижу, вооружены они, прицелы блестят. В первый день я тесак взял на кухне. Кое-как дошел до дома. От Майори до моего дома ровно три тысячи шагов. Пришел, сердце вываливается: «скорую» моя Валя вызвала.
На второй день снова они появились, но я уже на работу «парабеллум» захватил и газовый баллончик для нахальных ресниц. Возвращаюсь вечером домой, выстрелы слышу за спиной. И опять у меня сердце – хвать! И снова – «скорую». А на третий день, они в бинокль весь день на меня на работе глазели. Вышел в Майори из электрички, прошел своих тысячу пятьсот шагов и, чувствую – не могу. Кол посередине груди. Лечь, думаю, что ли? Решат, что пьяный. Я ведь тогда в мундире ходил, при бабочке – не этому чета, – Зиновий скользнул потной рукой по рубахе. – Потащился, держась за заборы, домой. А в затылок мне окуляры целятся: то ли бить будут, то ли стрелять. Коли один-два – нестрашно! А то ведь человек пять по следу идут. Весь расчет – на количество. Дошел до дома – кричу Вале: «Быстрей «скорую», подыхаю.» И шарах – с ног долой! Увезли! Как утопающего за шиворот вытащили. С тех пор – инвалид второй группы. Сорок пять лат на все про все. Меня починили, четыре артерии новых проложили, а дом мой, – он грустно посмотрел на сгоревший ресторан, – видно не оклемается. Так видно и будет черными подтеками глазеть на пустой пляж. В жизни хорошее не запоминаешь, а плохое – бери топор – не вырубишь. Фантастический реализм, дружище, – экономика на якоре, лат дороже доллара, жизнь взаймы. Понастроили всякой чепухи, думают – Беверли Хиллз тут, а о моей русалке забыли. Некому даже грязь стереть. – Они подошли к стене здания, и Зиновий, подобрав клочок газеты, стал оттирать чью-то похабень у проема.
