Дмитрий Кедрин - Избранные произведения

Есть люди: пусть и мелок день их,
Они всегда полны собою.
Весь смысл их жизни — в пачке денег.
Что им война и поле боя?

Они — вот пуп земли, что будет
С другими — им какое дело?
К любой среде такие люди
Приспособляются умело.

Им вечно кажется, что скуден
Паек — отрада тел их бренных.
Войну клянут такие люди
Из-за ее тягот военных.

Клещи, они вопьются разом
В ткань так, что кровь из тела брызнет.
Они — слепцы, их честь и разум,
Как ставни, заперты для жизни.

Бездушны сами и ленивы,
Они вниманья ждут от друга.
Мы сохраним их негативы
И разглядим в часы досуга.

Противны этих баб столетних
Нытье и жалкие печали.
Услышав их пустые сплетни,
Презрительно пожми плечами!

Скажи: ужели и в дни сраженья,
Поэт, останешься ты интимным?
Довольно сдерживать вдохновенье!
Пусть песня станет военным гимном,
Пусть стих пойдет на вооруженье!

В такие дни ты не будешь прежним —
Приличным, кротким, беззлобным, гладким.
К тебе взывает весь мир безбрежный!
Ему, что стонет в жестокой схватке,
Приди на помощь стихом мятежным!

Будь беспощаден, могуч, неистов,
Точи оружье, иди в атаку.
Стихи, как армию, в поле выставь,
Мсти им, прервавшим наш труд собакам,
Штыком и словом громи фашистов!

Под ритм чеканный стихов суровых
Шагай в походе и стой на страже.
Тот динамит, что заложен в строфах,
Взорвет на воздух твердыни вражьи…
Копи ж его для ударов новых!

Пусть робких муз убивает холод.
Ты ж, битвой смертною опаленный,
Мир вновь отстроишь на месте голом
И песню выносишь, вдохновленный
Сражения красотой тяжелой.

Мечтой лечу я в родимый край,
Где жил и где умру…
Ищи его, душа моя! Летай
Листовкой на ветру.

Земля зеленеет, а над ней —
Солнце и облака…
Но сердце давит мне всё больней
По родине тоска.

Кукует кукушка. Цветут цветы.
На запад туча идет…
Гроза возмездия! Это ты
Затмила весь небосвод!

Пускай же блистают над головой
Молнии там и тут:
В полях Эстонии смертный бой
С врагами братья ведут.

Победа! От Пейпуса волн иди
До моря синей черты.
Иди — и край мой освободи
От крови и нищеты!

На берегу ручья, под жарким солнцем лета,
Раскинув грубый плащ по мураве нагретой,
Где кашка разрослась, ромашки и лопух,
В июньскую жару валяется пастух.

Напрасно летний жар лицо пастушье сушит,
Совсем другой огонь ему сжигает душу,
Без присмотра в лесок ушли его стада,
Вблизи бежит ручей — и он глядит туда.

Восторженно глядит на хлопья мыльной пены,
На молодую грудь, на круглые колена
Возлюбленной своей, стирающей белье…
Как юбочка легко подоткнута ее!

Как белокурых кос красив тяжелый узел!
Как девочка мила!.. Всё Янчи Кукурузе
В любезной по душе! Всё — совершенство в ней!..
«О Илушка моя, цветок души моей!

Поверь, что на земле — лишь ты моя отрада.
Любимая! Спешить с работою не надо.
Выдь на берег ко мне, о горлинка моя!
Дай на твоих губах оставлю душу я!»

«Со стиркой нужно мне управиться сначала,—
Так Илушка ему печально отвечала,—
Ты знаешь, я живу у мачехи в дому.
Старуха жестока к сиротству моему.

Когда б не страх пред ней, — поверь, что я бы вышла!» —
Бедняжка, покраснев, добавила чуть слышно,
Белье в воде ручья прилежно полоща.
И Кукуруза встал с нагретого плаща.

«Один лишь поцелуй! Всего одно объятье!..
Ужели за тебя не в силах постоять я?
Да мачехи твоей сейчас и дома нет!» —
Красавице своей промолвил он в ответ.

Так выманил ее он сладким разговором
На берег, заключил в свои объятья скоро
И целовал не раз, не сто, не двести раз,
А сколько — знал лишь тот, чей всюду видит глаз.

Целует ей пастух уста, глаза и плечи,
И между тем в ручье уже алеет вечер
И мачеха в сердцах, что падчерицы нет,
Ругаясь и ворча, проклятья шлет ей вслед:

«Негодница! Куда она запропастилась?
Долгонько нет ее! Уже и ночь спустилась.
Схожу к ручью, взгляну: постираны ль плащи?
И если нет, — тогда, лентяйка, не взыщи!..»

Ах, Илушка, очнись! Беда тебе, сиротка!
Вот ведьма уж бежит мышиною походкой
И, яростно раскрыв беззубый черный рот,
От сладких снов любви вас будит и орет:

«Бессовестная тварь! Бесстыдное созданье!
За что тебя господь послал мне в наказанье?
Ты честный дом отца позоришь пред людьми!
Скорей ступай домой, чума тебя возьми!»

«Вы, маменька, уже достаточно сказали! —
Прервал ее пастух и зло блеснул глазами. —
Уймите ваш язык, иль я заткну вам рот
И вырву желтый зуб, что выдался вперед!

Вам Илушка и так работает немало
И ест лишь черствый хлеб с похлебкою без сала,
Коль станете бранить сиротку, то потом
Пеняйте на себя я подожгу ваш дом!..

Ступай, мой бедный друг! — промолвил он невесте. —
Скажи лишь мне — чуть что… А вы, карга, не лезьте
В чужие вам дела, совет мой от души!
Чай, девушкой и вы бывали хороши».

Тут Кукуруза мой, накинув плащ на плечи,
Отправился искать свои стада овечьи.
Искал он их, искал — и обмер наконец,
В овражке отыскав лишь несколько овец.

Уж солнышко зашло за крышами овинов,
А наш пастух собрал овец лишь половину.
Украл их кто-нибудь иль, может, волк унес,
Пока свою любовь он целовал взасос?

Он этого не знал. Куда б ни делось стадо,
Оставшихся овец вести в деревню надо.
И, с духом собравшись, печальный Янчи мой
Взял в руки посох свой и гонит их домой.

Он гонит их домой и думает: «Пожалуй,
Сегодня мне влетит, как сроду не влетало!
И так хозяин мой был нынче что-то строг,
И тут еще одна беда, помилуй бог!»

Повесив грустно нос, приплелся он к воротам…
Хозяину овец пересчитать охота,
Проверить: целы все ль, здоровы ли? И вот
Хозяин, подбочась, выходит из ворот.

«Плохой сегодня день! Похвастаться нельзя им!
Я стадо, — что скрывать? — не уберег, хозяин!
Овец недостает И не одной, не двух, —
Полстада нет как нет!» — сказал ему пастух.

Тот гневно подкрутил усы у щек надутых
И молвил: «Не люблю, признаться, глупых шуток.
Чтоб ты со мною так, мальчишка, не шутил,
Покуда я тебя дубинкой не хватил!»

Но Янчи отвечал: «Мои слова — не шутка!»
Хозяин, рассердись, лишается рассудка,
На Кукурузу он, как бешеный, орет:
«Я вилы, чертов сын, всажу тебе в живот!

Ох, лежебока ты! Ох, висельник! Ох, жулик!
Пусть вороны твой труп у плахи караулят!
Дай бог тебе висеть в петле у палача!..» —
Так он честил его, ругаясь и крича.

«Да для того ль, скажи, тебя кормил я, идол?
Прочь с глаз моих, злодей, чтоб я тебя не видел!»
Тут вырвал из плетня хозяин добрый кол
И, разъярясь, с колом на пастуха пошел.

Он выбрал добрый кол и драться шел, грозя им.
Увидев, что всерьез разгневался хозяин,
Наш Янчи побежал… Не от испуга, нет:
Он стоил двадцати, хоть прожил двадцать лет!

Бежал он потому, что, рассуждая здраво,
Хозяин на него разгневался по праву,
И если свалке быть, то руку на того
Поднять он не хотел, кто воспитал его.

Хозяин поотстал. Шаги умолкли сзади…
Без цели наш пастух поплелся, в землю глядя.
Садился. Снова брел неведомо куда.
У Янчи в голове всё спутала беда.

Когда ж настала ночь, когда в ручей зеркальный
Взглянули сотни звезд и с ними месяц дальний,
У Илушки в саду пастух окончил путь,
Не понимая сам, как мог сюда свернуть.

Из рукава плаща бедняга вынул дудку,
Дохнул — и полилась печальная погудка,
Такая, что роса, упавшая к утру,
Была слезами звезд, что слушали игру.

Возлюбленной его служили сани ложем.
Она спала. Но он сиротку потревожил.
Красавица сквозь сой узнала тот мотив
И вышла в сад, рукой косынку прихватив.

Но счастья не дала ей эта встреча с другом!
Бедняжка задала вопрос ему с испугом:
«Мой милый! Что с тобой? Зачем так бледен ты,
Как месяц, что глядит с осенней высоты?»

«Как бледным мне не быть, — сказал пастух унылый, —
Когда в последний раз тебя, мой ангел милый,
Сегодня вижу я!» — «Мне эта речь страшна!
Оставь ее, мой друг!» — ответила она.

«В последний раз меня ты нынче повстречала,
Свирель моя тебе в последний раз звучала,
В последний раз тебя сейчас я обниму,
Уста к твоим устам в последний раз прижму!»

Тут он ей рассказал, какая незадача
Его постигла днем. Она прижалась, плача,
Лицом к его груди. И он отвел глаза,
Чтоб ей не показать, как падает слеза.

«Прощай, моя любовь! Судьба в руках у бога.
О милом вспоминай порою хоть немного.
Когда осенний ветр сорвет листы, гоня
По небу облака, — подумай про меня!»

«Прощай, мой верный друг! Судьба в руках у бога.
Мы встретимся ль? Как знать! Тебе пора в дорогу.
Коль высохший цветок в далекой стороне
Увидишь на пути, — подумай обо мне!»

Так бедный Янчи мой с возлюбленной расстался,
Расстался — как листок от ветки оторвался.
Она в его руках лежала, трепеща,
Он слезы на щеках ей рукавом плаща

Отер и вдаль ушел, не поднимая взгляда…
Жгли пастухи костры. Звенел бубенчик стада.
Хоть ноги шли вперед, душа влеклась назад,
И он не замечал ни пастухов, ни стад.

Деревня позади. Звон колокола глуше.
Померкли вдалеке огни костров пастушьих.
Он посмотрел назад: лишь церковь, как скелет,
Как призрак гробовой, ему глядела вслед.

И слез его ничье не подглядело око,
Никто не услыхал, как он вздохнул глубоко.
Лишь высоко над ним летели журавли,
Но вздоха с высоты расслышать не могли.

Так в сумраке ночном шагал он, невеселый,
И по пятам за ним влачился плащ тяжелый.
Был тяжек этот плащ и палка тяжела,
Но тяжелей всего его печаль была.

Когда ж на небесах сменило солнце месяц,
Пастух покинул сень тенистых перелесиц
И углубился в степь. Бескрайняя, она
Тянулась на восток, желта и спалена.

Ни кустика вокруг, всё пусто слева, справа!
Лишь капельки росы блестят на низких травах…
Но вот издалека, прохладою дыша,
Блеснуло озерко в оправе камыша.

В болоте вкруг него смешная цапля бродит,
То рыбку в камыше, то червячка находит,
Да чайки, в той степи селясь бог знает где,
То взмоют в небеса, то упадут к воде.

Ничем не веселясь, идет пастух угрюмый,
Всецело поглощен своей печальной думой.
Хоть солнце темноту давно прогнало прочь,
В душе у пастуха царит всё та же ночь.

Когда же солнца шар достиг вершины неба,
Он отдохнуть присел, достал краюху хлеба
И вспомнил, что не ел с прошедшего утра.
(Сморили пастуха усталость и жара!)

Он вынул из сумы кусок свиного сала…
Сияли небеса. И солнышко бросало
Отвесные лучи. И в мареве жары,
Как слабая струна, звенели комары.

Немного отдохнув за трапезою скромной,
Со шляпой к озерку пошел бедняк бездомный,
По щиколотки стал в пахучий скользкий ил
И зачерпнул воды и жажду утолил.

Потом хотел идти, но тут же, у болота,
Почуял, что ему смежает взор дремота,
И голова его на хижину крота
Упала, тяжестью свинцовой налита.

И сон его привел к покинутому месту.
Он с Илушкой сидел. Он обнимал невесту.
Когда ж к ее губам хотел склониться он,
Удар степной грозы его рассеял сон.

Всё потемнело вдруг! Вся степь пришла в движенье!
В природе началось великое сраженье…
Так быстро в небесах произошла война,
Как пастуха судьба вдруг сделалась темна.

Гудели небеса. В просторы, в бездорожье
Из черных туч стремглав летели стрелы божьи
И падали, камыш зловеще озарив,
И по воде пруда плясали пузыри.

Тут шапку Янчи наш на самый лоб надвинул,
На посох оперся и на плечи накинул
Свой плащ, что был подбит овчиною внизу,
И с холмика смотрел на страшную грозу.

Но летняя гроза как прилетела скоро,
Так скоро и ушла с небесного простора,
На крыльях облаков умчалась на восток,
Где радуги висел сверкающий мосток…

Уж солнце спать легло в оранжевой постели.
Дохнуло холодком. Кусты зашелестели.
Тут капельки дождя пастух стряхнул с плаща
И дальше в путь пошел, дороги не ища.

От милого села несли беднягу ноги
В чужбину, через лес таинственный и строгий,
И вором вслед ему прокаркал из гнезда,
Выклевывая глаз у мертвого дрозда.

Но ворон, лес и ночь его не испугали.
В чащобу ноги шли, сквозь заросли шагали,
Где мертвенно легло на каждое бревно
Безрадостной луны холодное пятно.

Кругом чернеет лес. Уж близко к полуночи.
Вдруг теплый огонек ему метнулся в очи.
Он лился из окна, тот красный огонек,
И Янчи моего внимание привлек.

«Ну вот, — хвала тебе, господь, создатель мира!
Тот огонек едва ль не из окна трактира,—
Подумал наш пастух. — Коль к этому окну
Привел меня господь, я тут и отдохну».

Он стукнул. Изнутри ответили сердито.
(Тот домик был притон двенадцати бандитов,
Их потайной вертеп. И в это время в нем
Головорезы те сидели за столом.)

Безлюдье… топоры… бандиты… пистолеты…
Коль здраво рассудить, совсем не шутка это!
Но сердцем пастуха гордиться б мог орел,
Поэтому пастух без страха к ним вошел.

Войдя, он шляпу снял и молвил: «Добрый вечер!» —
Как вежливость велит нам поступать при встрече.
Бандиты — кто пистоль, кто нож, кто ятаган
Схватили, и сказал их грозный атаман:

«Скажи, дитя беды: откуда ты и кто ты?
Ответь нам: как посмел пробраться за ворота
Заветного жилья? Есть у тебя жена?
Коль есть, то уж с тобой не встретится она!»

Но сердце пастуха сильнее не забилось
От этих страшных слов, лицо не изменилось,
И голосом, что был спокоен и силен,
Бандитов вожаку ответил смело он:

«Купцу, что мимо вас спешит с богатым грузом,
Конечно, вы страшны. Я ж, Янчи Кукуруза,
Бродяга и пастух. Я жизни не ценю.
Вот почему пришел я к вашему огню.

Когда вам лишний грех на совести не нужен,
То вы дадите мне ночлег и добрый ужин,
А нет, — вольны убить. Ведь я у вас в плену.
Клянусь, что я в ответ рукой не шевельну».

Весь стол был удивлен ответом пастуха.
«Послушай-ка, дружок! Призна́юсь без греха,
Что ты мне по душе, лихая голова!
Тебя перекроить, так выйдет парня два!

Пусть черт возьмет тебя и твоего патрона!
Такого упустить могла бы лишь ворона.
Ты презираешь смерть! Ты храбр! Ты нужен нам!
Ты малый хоть куда! Ударим по рукам!

Убийство и грабеж — для нас одна забава.
Вот слева серебро. Вот золото направо.
Сознайся: за труды — хорошая цена!
Коль руку мне пожмешь, то вот тебе она!»

Наш хитрый Янчи всё сообразил проворно.
«Я, дескать, очень рад! — ответил он притворно.—
Вот вам моя рука. Пусть дружба свяжет нас.
Клянусь, что этот час — мой самый светлый час!»

«Чтоб сделать этот час еще светлей и лучше,
Мы пиршеством ночным разгоним грусти тучи.
В подвалах у попов немало сладких вин.
Сейчас мы поглядим: глубок ли наш кувшин?»

Разбойники всю ночь искали дно в кувшинах.
(У них что ни кувшин — то в полтора аршина!)
Нашли и напились к рассвету наповал!
Лишь Янчи наш вино глотками отпивал.

Когда ж бандиты все успели нализаться,
Забрал их крепкий сон. И пьяные мерзавцы
Свалились — кто куда: под лавки и под стол…
Тут Кукуруза мой такую речь повел:

«Спокойной ночи вам! Вас ангелы разбудят,
Когда придет судья, который мертвых судит.
Вы были жестоки к другим, а потому
Без жалости и я отправлю вас во тьму.

Сейчас я отыщу сокровищ ваших бочку,
Червонцами набью и сумку и сорочку
И ворочусь домой с богатою казной,
Чтоб Илушку мою назвать своей женой,

Построю крепкий дом, густым плющом увитый,
Введу ее туда хозяйкой домовитой,
И разобью сады, и буду по садам
Гулять с ней, как в раю, как Ева и Адам!..

Но полно! — наш пастух прервал себя нежданно,—
Ужели я вернусь к тебе с таким приданым,
Любимая моя? В нем каждый золотой
Заржавел от крови, невинно пролитой!

Я не возьму его. За каждую монету
Мне совесть жить не даст, страшнее муки нету!
Я Илушки любовь ничем не загрязню.
Ужасен этот клад. Предам его огню!»

Окончив эту речь, он вышел на крылечко,
Нашел в своей суме огниво, трут и свечку,
Раздул огонь, поджег разбойничий притон,
И начал дом в лесу пылать со всех сторон.

Окуталась дымком соломенная крыша.
Пробился огонек. Потух. Подпрыгнул выше.
Малиновый язык лизнул стекло окна.
И месяц побледнел. И стала ночь темна.

Над пляскою огней, над их игрой живою
Пронесся нетопырь с ослепшею совою,
Во тьму, в лесную глушь шарахнулись они,
Где только шум дерев и слышен искони.

И занялась заря. И осветило солнце
Развалины трубы, разбитое оконце,
Спаленные столбы, сгоревший черный дом…
И кости мертвецов желтели страшно в нем.

В то время наш пастух спокойно шел по степи.
Недолго думал он о брошенном вертепе,
Пылающем в лесу! Вдруг в солнечных лучах
Он увидал солдат в блестящих епанчах.

То мчались на конях венгерские гусары.
Лучи холодный блеск на сабли их бросали.
Вздымалась тучей пыль, и каждый борзый конь
Из камней высекал копытами огонь.

«Вот мне бы в этот полк! — подумал Кукуруза. —
Клянусь, что для него я не был бы обузой!
Их важный капитан, видать, силач и хват.
И я бы среди них заправский был солдат!»

Задумавшись, пастух шагал в пыли дорожной.
И вдруг раздался крик: «Приятель, осторожно!
На голову свою не наступи, земляк.
О чем тебе, дружок, задумываться так?»

«Я бедный пешеход, — сказал он капитану, —
Не знаю, где усну и где на отдых стану.
Я много веселей глядел бы, ваша честь,
Когда у вас в полку я мог бы службу несть!»

«Опасна жизнь солдат! — ответил тот герою. —
Мы заняты, дружок, войной, а не игрою.
На Францию ведут бесчисленную рать Османы.
Мы ж спешим французам помогать».

И Кукуруза наш сказал ему: «Тем боле
Хотел бы я душой забыться в ратном поле.
Когда я в грудь врага не погружу клинка,
То скоро самого убьет меня тоска.

Пускай лишь на осле за овцами, бывало,
Я ездил в пастухах, — всё это миновало.
Я, черт возьми, мадьяр! И это для меня
Создал премудрый бог и саблю и коня!»

Он многое еще сказал, шагая рядом
С начальником гусар, и речь дополнил взглядом
Таким, что капитан, потолковавши с ним,
Велел его в свой полк зачислить рядовым.

Едва ль передадут обычной речи звуки,
Что думал, натянув малиновые брюки
и синий доломан, веселый Янчи наш!
Он солнцу показал сверкающий палаш,

Уселся на коня, и конь, приказу внемля,
Послушен был узде и бил копытом землю,
И если бы земля под Янчи затряслась,
И солнца свет померк, и дьявол крикнул: «Слазь!» —

Он всё равно б не слез!.. Приятели-солдаты
Дивились на него — таким глядел он хватом!
Когда ж снимался полк и покидал село,
То девушек пятьсот за Янчи с плачем шло!

Но что касалось их, то сердце Янчи билось
Спокойно: ни одна ему не полюбилась.
Объехав много стран, не мог он отыскать
Такую хоть одну, что Илушке под стать.

Ей верен до конца остался Кукуруза!..
Меж тем гусары шли на выручку французов,
И вот однажды полк узнал немалый страх,
Придя в страну татар о песьих головах.

К гусарам вышел царь татар песьеголовых
И капитану их сказал такое слово:
«Кто вы? Известно ль вам, что мой народ окрест
Людскую кровь сосет, людское мясо ест?»

У каждого бойца от страха сжалось сердце:
Песьеголовцев сто на каждого венгерца
Готовилось напасть. Их выручил один
Великодушный царь косматых сарацин.

Он у царя татар гостил и стал горою
За молодцов гусар, за полк моих героев.
(Он в их родной стране бывал когда-то встарь,
И честный нрав мадьяр знал сарацинский царь.)

Татарскому царю он был хорошим другом.
Когда венгерцам тот угрозы слал и ругань,
Он пристыдил его и начал говорить,
Стараясь дикаря с гостями примирить:

«Прошу тебя, мой друг: не трогай этой рати!
Они — мои друзья. За что тебе карать их?
Зачем тебе терзать и мучить их в плену?
Дай царский пропуск им через твою страну!»

«Быть посему! — сказал татарский император.—
Ты просишь — и с тобой считаюсь я, как с братом»
И подданным своим в обязанность вменил,
Чтобы полку никто препятствий не чинил.

Страшась его, никто венгерцев не обидел.
Всё ж крикнул полк «ура!», когда разъезд увидел
Границу той страны. И странно ль, если тут
Медведи бродят лишь да финики растут.

Да, службу сослужил им этот пропуск царский!..
Остались позади хребты страны татарской.
Денек — и вот уже в Италии они.
Лес розмаринов их укрыл в своей тени.

Здесь всё у них пошло прекрасно, не считая
Того, что круглый год там льды лежат не тая.
Их пробирал мороз. (Как твердо знаем мы,
В Италии всегда лежат снега зимы.)

Но наши молодцы мороз преодолели.
Когда же от него у них носы болели,—
Чтоб стужу победить, чтоб лучше сладить с ней,
Гусары на плечах несли своих коней.

Немного погодя прошли гусары Польшу
И в Индию пришли. Оттуда шаг, не больше —
До Франции. Лежит поблизости она.
Но в Индии была дорога их трудна!

Кругом одни холмы, а небо зноем дышит.
Чем дальше, тем холмы становятся всё выше;
Когда же пешеход минует Бенарес,
Он видит горный кряж, встающий до небес.

Тут наши молодцы не мерзли, а потели.
Лишь галстуки они оставили на теле.
Читатель мой! И вы разделись бы, кабы
Жгло солнышко от вас в получасу ходьбы.

Гусары шли да шли. И, становясь на роздых,
На завтрак пили дождь, на ужин ели воздух.
Когда же чересчур томил их солнца луч,
Спасался полк водой, что выжимал из туч.

Вот наконец они добрались до вершины.
Здесь только по ночам и шли, хоть и спешили,
А отдыхали днем. (Там жарко, как в аду!)
Тут Янчи аргамак споткнулся о звезду.

И в бездну та звезда скатилась с легким шумом.
А Янчи посмотрел и про себя подумал:
«В народе говорят: коль падает звезда,
То это чья-то жизнь погасла навсегда.

Ну, мачеха, молись! Твое, старуха, счастье,
Что разобрать пастух — где чья звезда — не властен.
Когда средь этих звезд нашел бы я твою,
Ты, старая карга, давно была б в раю!»

Спустились вниз они по каменистым склонам.
Тут стало холодней. Внизу ковром зеленым
Иль шахматной доской раскинулись поля.
И та земля была — французская земля.

А с Францией другим не поравняться странам!
Я б этот край сравнил с Эдемом, с Ханааном!
Поэтому враждой и алчностью дыша,
На Францию привел орду свою паша.

Уже его орда награбила немало
Сокровищниц, дворцов, и ризниц, и подвалов.
Она деревни жгла и, вытоптав зерно,
Зарезала овец и выпила вино.

Пришедшие туда на выручку мадьяры
Увидели кругом руины и пожары.
Османы, короля прогнав из замка прочь,
Украли у него единственную дочь.

Глубоко удручен судьбою столь печальной,
От турок в глубь страны бежал король опальный.
Никто на короля не мог смотреть без слез,
Так много страшных бед несчастный перенес!

Начальнику гусар сказал король-изгнанник:
«Мой друг! Перед тобой стоит бездомный странник.
Я с Дарием давно ль поспорить славой мог?
И вот, как нищий, я скитаюсь вдоль дорог!»

Начальник отвечал: «Уж мы, король великий,
Заставим поплясать народец этот дикий
За то, что, у тебя отняв страну и трон,
С тобою поступил так недостойно он.

Позволь нам отдохнуть. Наш трудный путь был долог.
А завтра, лишь заря поднимет ночи полог,
Врагам через посла объявим мы войну
И вмиг тебе, король, вернем твою страну!»

«Увы! — сказал король. — А где моя дочурка?
Тому, кто отобьет несчастную у турка
И бедному отцу вернет голубку вновь, —
Полцарства моего и дочери любовь!»

Гусарам те слова весьма приятны были
И многих молодцов на подвиг вдохновили,
И каждый думал так: «Хоть голову сломлю,
А дочку возвращу бедняге королю!»

Лишь Кукуруза наш на это обещанье
Французского царя не обратил вниманья:
Его мечта была в совсем ином краю —
Он вспоминал в тот миг про Илушку свою.

Когда же поутру над миром солнце встало,
Оно такой борьбы картину увидало,
Взберясь по облакам на краешек земли,
Какой мы и во сне увидеть не могли:

Под звуки медных труб, под грохот барабана
«По коням!» — раздалась команда капитана,
Проснулась наша рать и села на коней,
И знамя в синеве зареяло над ней.

«Друзья! — сказал король. — Я тоже с вами вместе
Пойду громить врагов моей земли и чести.
Пускай я стар и сед, — я бранный шум люблю!»
Но капитан гусар ответил королю:

«Нет, милостивый царь. Останься лучше сзади
И в драку, не спросясь, не суйся, бога ради.
Пусть боевой задор не изменил тебе,—
Коль силы нет в руках, какой уж смысл в борьбе?

Останься позади и положись на бога,
На ангелов его и на меня немного.
Клянусь тебе, король: еще полночный сон
На землю не сойдет, как ты займешь свой трон!»

Тут бравый полк гусар, лихую песню грянув,
Отправился искать разбойников-османов.
Вблизи кибитки их стояли без числа,
И полк им объявил войну через посла.

Он прискакал назад — и затрубили горны.
Мадьяры на врагов помчались тучей черной:
Гусарских шашек лязг и пистолетный дым
Смешались в той резне с их криком боевым!

В бока своих коней они вонзали шпоры,
От грохота копыт дрожмя дрожали горы,
Гудели недра их… Не сердце ли земли
Стонало, битвы шум услышав издали?

У турок был вождем паша семибунчужный.
Ему, чтоб захмелеть, сто бочек меду нужно.
Пунцовый от вина, его турецкий нос
Как перечный стручок над бородою рос.

Пузатый тот паша, вожак турецкой рати,
Сойдя к своим войскам, хотел в каре собрать их,
Но дрогнул табор весь и крик муллы умолк,
Когда в ряды врагов мадьяр врубился полк.

И задали ж они своим клинкам работу!
Здесь каждый янычар потел кровавым потом,
И до того дошло, что изумрудный луг,
От крови покраснев, стал красным морем вдруг.

Ну, жаркий был денек! Ну, битва, чтоб ей пусто!
Кругом тела врагов, изрубленных в капусту…
На Янчи сам паша с огромным животом
Нацелился копьем. Но тот коня хлыстом

Ударил, и паши желанью не переча,
С усмешкой на губах скакал ему навстречу,
Крича: «С чего ты вдруг расплылся, как евнух?
Дай я тебя, толстяк, перекрою на двух!»

Тут Кукуруза наш как думал, так и сделал:
Рассеченный паша упал с кобылы белой,
Верх — с правой стороны, низ — с левой стороны,
Тут феска и чалма, там туфли и штаны.

Увидя смерть паши, турецкие отряды
Бежали от гусар, рубивших без пощады.
Когда б их полк мадьяр не окружил средь гор,
То, может быть, они бежали б до сих пор!

Гусары скоро их настигли там однако,
Их головы в траву, подобно зернам мака,
Летели — и в живых остался лишь один
Турецкого паши сластолюбивый сын.

За ним во весь опор помчался Кукуруза…
Турецкий конь, двойным отягощенный грузом,
На гриве у себя несет через поля
Бесчувственную дочь бедняги короля.

«Стой, черт тебя возьми! — кричит пастух злодею. —
Иль я тебя копьем сейчас ударю в шею
И пробуравлю в ней такую дырку, брат,
Что сквозь нее душа умчится прямо в ад!»

Но сын паши бежал, не слушаясь нимало…
Вдруг лошадь у него споткнулась и упала;
Оставшись с пастухом лицом к лицу один,
Ему пролепетал паши трусливый сын:

«Помилуйте меня, о благородный витязь!
Пред юностью моей, молю, остановитесь!
Я молод, и меня ждет мать в родном краю!
Ах, я отдам вам всё, — оставьте жизнь мою!»

«Возьми ее себе, презренный трус и жулик!
Ты, заячья душа, не стоишь честной пули
Беги отсюда прочь в поля своей страны
И расскажи другим — где спят ее сыны!»

И сын паши бежал от этой речи гневной…
Тут ясные глаза открыла королевна,
И слабым голоском она едва-едва
Такие, покраснев, произнесла слова:

«Спаситель милый мой! Не спрашиваю — кто ты?
Благодарю тебя за смелость и заботы.
Ты спас меня и так приветлив был со мной,
Что я готова стать, мой друг, твоей женой!»

Кровь Янчи моего нельзя назвать водою.
Он в поле был один с принцессой молодою,
Но поборол в себе желания змею,
Припомнив в этот миг любимую свою.

Он отвечал ей так: «Принцесса молодая!
Вас ждет в своем дворце старик отец, рыдая.
Позвольте, я сперва туда вас отведу…»
Слез и повел коня принцессы в поводу.

Уже затмил небес пространство голубое
Закат, когда они пришли на место боя,
Уже сходила тьма, уже свет солнца гас,
И на поля глядел его багровый глаз.

Глядел — и на полях, туманами повитых,
Лишь воронов нашел сидящих на убитых…
Был солнцу этот вид так страшен, что оно
Нырнуло в океан и спряталось на дно.

Спокойной синевой тут озеро блистало,
Но в этот мрачный час оно пунцовым стало,
Когда в его воде венгерцев наших рать
Кровь турок принялась смывать и оттирать.

Отмывшись наконец от крови и от пыли,
Гусары короля с почетом проводили
В тот замок, что стоял совсем невдалеке
И башни отражал в клубящейся реке.

Туда же в этот час приехал Кукуруза.
С ним королевна шла. Пусть мне поможет муза
Представить, как она прекрасна и светла!..
Он — как гроза, она — как радуга была!

Принцесса, вся в слезах, к родителю на шею
Упала, и король сам прослезился с нею.
Вновь найденную дочь в уста облобызал
И, сдвинув набекрень корону, он сказал:

«Час горестей прошел! Теперь нам отдых нужен.
Пора героям сесть за королевский ужин!
Распорядитесь: пусть придворный кулинар
Заколет сто быков для доблестных мадьяр».

«Великий государь! В столовой всё готово
От жареных цыплят до рейнского густого», —
Раздался хриплый бас, и повар в колпаке
Предстал пред королем с шумовкою в руке.

И повара слова приятно отдавались
В ушах моих гусар: они проголодались,
И никого просить вторично не пришлось,
И чавканье солдат в столовой раздалось.

И так же горячо, как час назад османов,
Все стали истреблять индеек и фазанов,
И к сыру перешли, отдав колбасам честь.
(Чтоб ловко убивать — солидно надо есть!)

Уж кубок обходил столы во славу божью,
Когда король сказал с прочувствованной дрожью:
«Прошу вас, господа, мою послушать речь
И тем, что я скажу, отнюдь не пренебречь».

Хотя толпа гусар не перестала кушать,
Но слово короля была готова слушать.
Он кашлянул в кулак, потом отпил вина,
Стремясь, чтоб речь была красива и плавна,

И начал так: «Пускай свое мне скажет имя
Тот витязь, что вернул заботами своими
Больному старику единственную дочь
И недругов моих прогнал за море прочь!»

Тут встал из-за стола наш Янчи, воин грозный,
Поднялся и сказал: «Я Кукурузой прозван!
Пусть это имя вам мужицкое смешно, —
Как честный человек, мне нравится оно!»

И произнес король: «Любезный друг! Ты станешь
Отныне рыцарь мой, мой славный витязь Янош!»
Он вынул из ножон свой королевский меч
И, Янчи посвятив, свою продолжил речь:

«Чем можно наградить столь важные заслуги?
Ты видишь дочь мою? Возьми ее в супруги!
Вот дар мой! А чтоб мал не показался он,
В приданое бери мой королевский трон.

Мне стали тяжелы и скипетр и корона,
Мне восемьдесят лет, и я устал от трона,
От бунтов, от войны, от королевских дел —
От них я одряхлел, от них я поседел.

На твой высокий лоб корону я надену
И больше ничего не попрошу в замену,
Как только чтобы ты мне в замке дал чулан,
Покуда в склеп меня не стащит капеллан».

И всю толпу гусар, что в зале ели, пили,
Подарки короля донельзя удивили.
Что ж сделал Янчи наш? Он тоже тронут был
И добряка царя весьма благодарил.

Он встал и произнес: «Спасибо, ваша милость!
Мне щедрости такой награда и не снилась.
Но, как ни жалко мне, я должен вам сказать,
Что этот царский дар я не могу принять.

Мне взять его, король, не позволяет совесть.
Спроси вы: почему? — я б рассказал вам повесть,
Но повесть та длинна, грустна, и я молчу,
Поскольку в тягость быть собранью не хочу».

«Сынок! — сказал король. — Выкладывай нам смело,
Чем вызван твой отказ… Открой мне: в чем здесь дело?..»
Историю свою наш Янчи начал тут,
А что он рассказал, то ниже все прочтут.

«Открою, — молвил он, — вставая перед ними, —
Откуда получил я Кукурузы имя.
В ее густой листве меня в степи нашли
И Кукурузой в честь находки нарекли.

Средь поля кукуруз на маленькой полянке
Однажды в летний день сидела поселянка.
Вдруг слышит, что дитя блажит бог знает где.
Взглянула — и меня нашла на борозде.

Так горько плакал я, что в ней проснулась жалость,
Она взяла меня и накормила малость,
И с поля принесла в свою избушку: ей
И старику ее не дал господь детей.

Но этот злой старик меня сердито встретил:
„Нам голодно вдвоем, а тут еще и дети!
Чем этот лишний рот кормить прикажешь мне?
Неси его назад!“ — он закричал жене.

„Хозяйство от него не обеднеет наше, —
Сказала моему приемному папаше
Она. — Когда б дитя я бросила, тогда
Что отвечала б я в день страшного суда?

К тому ж он подрастет и в доме пригодится,
У нас овечки есть. Они начнут плодиться.
Нам выгодно вдвойне: во-первых, нет греха,
И мальчик, во-вторых, заменит пастуха“.

Крестьянин уступил. Но, хоть играл я рядом,
Ни разу на меня не глянул добрым взглядом.
Когда ж у чудака неважно шли дела,
В ответе у него моя спина была.

Я сиротою рос. Меня держали строго:
Работа да битье, а радостей немного.
Все радости мои, пожалуй, были в том,
Что девочка одна к нам приходила в дом.

Мать Илушки моей давно слегла в могилу,
А старику вдовцу без женки скучно было,
Женился снова он, да вскоре и помри.
Дочь круглой сиротой осталась года в три.

Та девочка была тиха, как луч вечерний,
Как роза, для меня полна цветов и терний.
Мы с Илушкой в пыли играли у ворот,
Нас знало всё село — двух маленьких сирот.