Михаил Садовский - Унисоны

Печальны мартовские дни.
Воспоминанье похорон
друзей и близких… крик ворон,
поминки, пьяной болтовни
необязательной назавтра
хрустящий невесомый прах.
Полуулыбка на устах,
как бы неведомая, правда…
И так весь месяц, а в конце
свой день рожденья в том ряду,
что я весь год с тоскою жду,
как ставшая под пули цель.
Что делать мне? Что поменять?
Ведь не вольны мы безусловно
воинственно иль полюбовно
свой день рожденья выбирать!?.
Но все же, если допустить:
перенести на май, декабрь
там больше светлых дней хотя бы,
чтоб состраданьем не грешить.
Увы мой бедный календарь!
Пожалуй, в месяцы иные
все дни — одни лишь прописные
да обводящих рамок гарь…
нас хочет кто-то приучить:
кончина рядом и рожденье.
Но жизнь меж ними без сомненья,
чтоб их сильнее разделить.

Не плача, не волнуя,
Не требуя наград,
Уходят дни — а ну их,
Иду не в рай, не в ад.
И только сожаленье
О скорости пути,
Стремительно, сложенье
Попробуй не пусти!

Строчки, строчки
И без продолженья…
Так ли мысли мои коротки,
Есть опасность простого сложенья
Разорвут на чужие ростки,
А когда словно капли в потоке
Или плавность воды у запруд,
Унесут меня струи и строки,
В недоступную даль увлекут.

Волненье,
Но прекрасно пелось,
Тринадцатым был даже класс!
Число и дом!
Куда же делась
Та пятница?
Не отреклась?
Гонимые не суеверьем,
А бесшабашною мечтой,
Стучались мы к искусству в двери
Навечно,
А не на постой.
Крылом фортуны не задеты,
Но до вершин вознесены,
Сменяли игреки и зэты
На восхитительные сны…
Тогда мы верили, что сказки
Сумеем в были воплотить,
И шли открыто без опаски,
И не за что себя корить.
Народной массой одолели
День и число, и номер класса,
И быль, как сказка, в самом деле,
И нет нам удержа и спаса.

Я не сумею тебе рассказать,
Слышал ли, как вы меня хоронили…
Лучше при жизни опять и опять
Мне говорить, что меня вы любили…
Редко придете меня навестить,
Или со временем и не придете,
Это заранее просто простить,
Так приходите сейчас, по охоте…
Может, и стану я рядом витать,
Но показать это вам не сумею,
Лучше, чем песней за сценою стать,
К вам дотянуться рукою своею.
Жизнь жестоко диктует порой,
Но чтобы ей до конца насладиться,
Может, носиться в ней не по прямой,
Чтоб не тянуло назад возвратиться.

Пугают даты под стихами,
Над чащей сосен петухи.
Полутона в вороньей гамме.
Почти замолены грехи.
Умеет за глухой оградой
Взгляд различить и тон, и суть.
И непомерною наградой
Считаешь каждое чуть-чуть.

Я опять на часы не гляжу.
Слишком рано детей разбужу.
Что со мной? Нетерпения зуд.
Жизнь короткая — долог мой суд.
И вы будете тоже мечтать,
Чтобы мог вас мой голос поднять,
Но никак не вернуть, не забыть,
И вы станете детям звонить…

Пыльный ветер по стылой Фонтанке,
В Шереметьевском доме окно,
Можно в горькую тайну изнанки
Заглянуть сквозь него заодно.
До Цепного моста недалеко:
Только окна твои миновать
И подъезд недреманного ока,
Чтоб вернуться от Летнего вспять.
Все круженье,
круженье,
круженье,
Нету силы идти напролом,
Окружение, как окруженье,
Неразъемность наручников — дом.
В этом городе полном печали
Строк, отлитых на все времена,
Сколько душ свою ночь повстречали
Под приютом безмолвным окна.
К Черной речке теперь пешеходом,
Незастроенным веком мечты,
И больнее печаль с каждым годом,
И разведены ночью мосты.

Письма — это совсем не бумага,
Не отчаянья мрак по ночам,
Эти строки при свете — отвага
Разговора с собой по душам.
Тайна здешних болот не раскрыта,
Из погубленных душ пьедестал,
Конь в брезгливом испуге копыта
Над застывшею болью задрал.
И отчаянье в реку стекает,
Не скудеют его родники
Наводнения проза такая
Хмуролобым совсем не с руки.
Обновления ветер спесивый,
Ожидание жизни иной,
Город самый красивый в России,
Город самый в России больной.
Червоточина в тайне зачатья
Открывается много спустя,
А смертельные сфинксов объятья
На почтовых конвертах — пустяк.
Но он тянет, как пропасть с обрыва,
Как объятья в разлуке твои,
Над Фонтанкой окно молчаливо,
За оградой в саду — воробьи.

Где-то тут, на Кронверке
Витают
Души их, и тени их бредут,
В жизни неприкаянны веками
Верой защищавшие редут.
Сколько тут опал и междометий,
Возвращений горьких и смертей,
Уголок не сыщешь на планете
Сердцу и страшнее и святей.
Отдана Лубянке эстафета,
Наполняет голос новояз,
Это здесь они висели где-то,
И веревка тут оборвалась.
Но концы ее легко связали
С той поры в трепещущей ночи
Тени их и души их из дали,
А за ними следом палачи.
Не полны раскаянья и страха
В рвенье «до конца искоренить»,
По ветру их красная рубаха,
«Слово — дело» — вековая нить.
Волны что-то важное такое
Шепчут, как им кажется тайком,
На Руси не ведают покоя
Души ни до смерти, ни потом.

Это тайна ночного полета
Всех на свете земных Маргарит,
На Исакии ангел кого-то
Словно… шерп молодой сторожит.
За Фонтанкой у церковки Анны,
Зацепившись, упала луна
И катилась по рельсам трамвайным,
Как однажды в Москве голова.
Эти тонкие ленты стальные
Ночь разрежут двойной колеей,
И пойдут за тобой остальные,
Как тропинкой идут полевой.
Но в томительном сером тумане
Ночи, не насылающей сон,
Все мосты развели атаманы
Недоступных для смертных времен.
И приходится верить, тем паче,
Что уже совпаденья пошли,
И нельзя прикоснуться иначе
Ни к каким наслажденьям земли.

Тышлер здесь подглядел свои тени
Декорации крыш городских,
Робко окна трепещут в смятенье,
Заворожено город притих.
За какой занавеской отсюда
Абажуром расправленный свет,
Уцелевшая чудом посуда
Вековых дореформенных лет,
Молью травленный стол с перламутром,
Речь, отличная вязью от всех,
Этот взгляд неожиданно мудрый,
Этот не позабытый успех.
Возвращение, как отрезвленье,
Здесь живет еще дух, а не быт,
Из раскромсанного поколенья,
Кто осмеян, обгажен, убит…
У Никольского, словно в котомке,
В саркофаге глухого двора,
Перворусских варягов потомки,
Что на службу к холопам с утра.
А ночами,
ночами,
ночами,
Неподвластные гнусной братве,
Были горькой судьбе палачами
В непокорной своей голове.
И над крышами вдовой столицы
Поднимается дух по ночам,
И узорами окон хранится,
Шифрограммами светится нам.
И читается без перевода
Через век, через тысячу лет,
По истории странной подвода
На пути без конца и примет.

В Озерках горят дома
Вековой постройки,
На пожаре кутерьма,
Перерыв на койке…
Бродит Бродский под окном,
Ходасевич ходит,
Пушкин с пушкой — в полдень гром,
Эхо не находит.
Достоевский достает,
Пьет чаек Чайковский,
А на Невском идиот
Ищет нос майорский.
Скачут кони, львы рычат,
Фрески, маски, доски,
Барельефы для внучат
Мизерны и плоски…
Першпективы, купола,
Ворота, решетки,
Божья матерь, чья взяла?
Контуры нечетки…
У излучины реки
С подставной Авроры
Разбежались морячки
Все на заговоры.
Белый выбелил в ночи
Серебром останки,
Не умчались палачи
В табор на тачанке.
Задохнулись митинга,
И филон Филонов
Не хрипатит ни фига
Ни с каких балконов.
Киров бросился кирять
Из пуантов потных,
Жданов не желает ждать
Скрип засовов плотных…
Ягужинский стылый дух,
Некрасив Некрасов.
Страсти фитилек потух
На трухе матрасов.

Как от дружбы дойти до любви.
Креслом бил зеркала режиссер.
И все кутался Храм на крови
В бесконечный ремонта узор.
Чилинзелли в окно заглянул,
Бестолково трубили слоны.
А мне слышался нежный Катул,
А им снились об Африке сны.
Не взирая на вывески лет,
На их красный партийный резон,
Во дворцах по полуночи свет
И хрустальный наполненный звон.
У Аничкова в красном дому
К Белосельской спешили на бал,
Угоревший в картежном дыму
Пушкин руку Россет подавал.
Их движения тень не легла
За решетки тельняшечьих лет,
И поганая власть не смогла
Воспаривших загнать в турникет.
Днем отсюда инспектор ходил
К Демени и спектакль принимал,
Он из марионеток удил
Большевистским чутьем криминал.
Но на вывеске каждой кресты
Жирно ставил хозяин былой
И бросал в опохмелку висты,
И в года, как в Неву, с головой.
Словно видел убогий конец
Неподкупно жестокий возврат.
По истории верный гонец
Возвращает беспечных назад.

Что за «Красная стрела»,
Что за горькие дела,
Проводница убирала
Чай в стакане со стола.
Кутался в туман перрон,
Обреченно обнажен,
И Глиэр всегда готовый
Заводил свой граммофон.
Ни пролетки, ни такси,
Как обычно на Руси,
Встретят, если ты на кресле,
А проводят — не проси.
В электрическом луче,
Как в ночном параличе,
Шпиль один горит воспетый,
Лямка сумки на плече.
А на тихой Моховой,
На подушке пуховой
Досыпает сон Обломов
Непробудный, роковой.

Прожил век, не зная покоя,
Пролетели годы, трубя.
Счастье, ты из себя какое?
Под конец бы взглянуть на тебя…
И заметил бывалый ветер,
Усмехнулся ехидно: — Ишь!
Где-то есть ведь оно на свете!
Ну, не тут — так там поглядишь!
— Ветер, ветер! — Мне так не светит!
Надо здесь — не живется вспять!
И про счастье хотел бы детям
Правду я до конца сказать!

Слова растеряли, быть может,
Поступки зато обрели,
И совесть все яростней гложет
За все неустройства земли.
С годами трудней примириться
С неодушевленным концом,
И что, невзирая на лица,
Нам вечность заглянет в лицо.
И, не проявляя участья,
Проставит нам буднично лит,
А то, что не ведал ты счастья,
Нисколько твой век не продлит.

В бесконечном караване
От восхода до заката,
Кто убит, а кто тут ранен,
Не замечена утрата.
На ходу тебя оплачут,
Кто идет с тобою близко,
И они же все оплатят
От носков до обелиска.
Но прошли, и нет возврата,
Топотня неумолимо
Может быть, была утрата?
Караван проходит мимо!..
По незнанью и от лени,
Презирая равнодушно
Мысли о переселеньи,
Ожидающем все души.
Только желтой пыли тучи,
Да жалельщики в опале,
На зубах песок скрипучий,
Будто тоже закопали.
В бесконечном караване
От восхода до заката
Похоронен и едва ли
Переселишься куда-то…

Я так привык к своему дому.
Я так привык к своим детям.
Я так привык к своей жене.
Мне так хорошо с этим небом,
Мне так хорошо с этим ветром,
Мне так хорошо с этим солнцем.
Почему же я должен покинуть их?
Почему же я должен знать об этом?
Почему я должен так жить?.

Обыденность всесильна, как пехота,
В нас прочно занимает рубежи,
Она, как королевская охота,
И жертва точно на нее бежит.
Она легко любого настигает,
Не оставляя даже шанса нам,
И буднично безжалостно стегает
По тронам, креслам, званьям и чинам.
И мечутся офлаженные тяжко,
Стараются, дрожат и сторожат,
И вдруг провал — осечка и промашка,
Прорыв в кругу, и больше круг не сжат.
А тот один уходит в мир, в бессмертье
И буднично бросает на лету:
— О, люди, не играйте и не верьте
Ни в будничность, ни в смерть, ни в суету.

Продешевить боясь и показаться
Невыгодно в глазах своих друзей,
Всю жизнь жаждал славы и оваций
И громкой репутации своей.
Как он боялся говорить об этом,
Как прятал эту тайну и берег,
А был когда-то, кажется, поэтом,
И может быть, достичь чего-то мог.
Но это время так и не настало,
И слава загордилась — не пришла.
А он все ждет и все брюзжит устало,
И, если что-то делает, — со зла.

Что ты просишь в юности для счастья?
Пониманья, ласки и участья,
Чтобы одолеть, дойти цели,
Чтобы оценить тебя сумели.
В зрелые года — здоровья близким…
Раздаешь, что можешь без расписки,
И кому-то подставляешь плечи,
Сомневаясь, что увековечен.
В старости, оборотившись к Богу,
Силы на последнюю дорогу,
Чтоб не быть обузой и помехой
Тем, кому ты был всю жизнь утехой.