Брюхань резал в глаза ничем не прикрытую правду, ту самую, которая постепенно, день за днем, сжигала его бунтарскую сущность. Больше всего он не терпел предательства. Только тем и существовал этот не похожий на других человек. Сухой, горбоносый, с прищуром острых, как бритва, глаз, которые враз становились стальными, когда на него находила какая-то блажь. А что? Другие смотрятся веселее, если их дергают за яйца? Вряд ли!
Но чтобы о нем судить без предвзятости, надо было послушать самого Брюханя. Он раскрывался сразу, в нескольких первых же своих фразах.
— У-лю-лю, яка ты тварина! — подчеркнуто удивлялся он.
А там что хочешь, то и думай о красном партизане Брюхане. Вспомнит он тебе и то, что было, и то, чего не было и никогда не будет. Тогда лучше отойти от него. Он выговорится и онемеет, и станет молчать до той поры, пока не подвернется ему кто-то другой. А других набиралось немного: кому хочется срама на свою голову?
Так он и жил, отгородившись от людей невидимой стеной. В полном одиночестве, хотя у него была жена и еще две дочери. Со старшей я учился в одном классе, а младшая, Нина, со временем стала женой Леньки.
Но нельзя же всех презирать и ненавидеть. Кого-то он все-таки любил или хотя бы терпел? Да, в селе были и такие. Беспокойное сердце его всегда было на стороне униженных и оскорбленных. Потому он и оказался в красных партизанах, что поверил в очень уж радужные сказки большевиков о всеобщем благоденствии и справедливости. Потом понял обман, да было уже поздно.
Признаюсь, я уважал Якова Давыдовича. Он тоже относился ко мне с пониманием. Чего же тут не понять? Отец мой отказался раскулачивать мужиков и скрылся от новой власти. У нашей семьи забрали в колхоз скотину, а никого из нас не считали членом колхоза. Вот тут и живи, как хочешь.
— Когда вырастешь, Толя, не делай столько дуростей, сколько наделал их я, — грустно говорил он, запуская мне в волосы свою костлявую, жесткую руку.
Рассказывали, что жалостливым он стал, когда милиционеры убили его отца. Вгорячах мстил всем без разбора. От него доставалось и белым, и красным. Даже бывшему балтийскому матросу Анисиму Копаню, который в семнадцатом взбаламутил округу. Сначала повстанцев было пятеро на всё Вострово. Они вступили в бой с волостной милицией. Иногда побеждали, но чаще давали стрекача в Касмалинский бор, там их было не сыскать никому.
Однако зима спутала им все карты. Надо было спасаться от морозов, найти себе безопасное тепло. И они пошли в предгорья Алтая, где в одной из деревушек нанялись батраками к богатым крестьянам.
А события в Сибири развивались стремительно. После Керенского установилась власть Омского областного правительства во главе с премьером Вологодским, а потом и с адмиралом Колчаком. Между большевистской Москвой и Омском пролегла линия фронта. Колчаку не хватало солдат, и он объявил мобилизацию нескольких молодых возрастов.
Однако уставшие от первой мировой войны сибиряки неохотно шли в армию. Началось массовое дезертирство, а за ним не могли не последовать репрессии властей.
По Алтаю уже прошла слава о бунте востровских кустарей, как называли прятавшуюся по кустам пятерку. К повстанцам стали стекаться дезертиры со всех сторон. Небольшой отряд вскоре превратился в партизанскую армию под командованием нашего селянина Ефима Мамонтова, бывшего унтер — офицера, связиста. Почему не Копаня? Так уж рассудили мужики. У Копаня не было командирского звания, он служил простым матросом. Ему определили место главного агитатора. А про Брюханя позабыли. Мол, после потери отца стал он непредсказуемым. Может убить любого и любого помиловать. Кому он такой нужен?
И востровцам в голову не приходило, что он уже стал негласным судьей у повстанцев, их совестью. Таким и остался до конца своих дней. Когда в начале тридцатых в Сибири разразился голод, бывшие красные партизаны стали тайком выращивать хлеб для себя в лесу, на удаленных от Вострова еланях. Однажды в осенний день Брюхань заглянул к нам во двор. В дом не пошел, а сел на крыльцо и подозвал меня. Ласково обнял за плечи:
— Как живешь, Толя? Что-то исхудал шибко. Кожа да кости.
— Живу хорошо, — бодро ответил я.
— Сусликов ловишь, тарбаганов?
— А как же?
— Ну лови, лови… Бабка тебе мясные супы варит?
Я утвердительно качнул головой. Хотел сказать Якову Давыдовичу, что Ксения Ефремовна брезгует есть суслятину да тарбаганину. Готовит мне мясо в отдельном котелке, который называет поганым, а ничего — ем. Вкусно, даже очень. Но почему-то я промолчал. Наверное, понял, что гость пришел по более важному делу, чем уточнить мое тогдашнее меню. Так оно и оказалось. Брюхань предупреждающе погрозил пальцем:
— Что увидишь и что услышишь, никому ни слова. Понял?
— Как не понять.
— Тогда зови бабку, — понизив голос, сказал он.
Брюхань уведомил Ксению Ефремовну, мать двух партизан, что нашей семье выделены два мешка пшеницы. Их надо забрать на мельнице. Хочешь — смелешь, хочешь — так съешь.
— Истолку в ступке, — благодарно раскланялась бабка.
— Это уж твое дело.
Ночью мы были на мельнице. Брюхань помог нам уложить мешки на ручную тележку и, счастливые, мы вернулись домой. Никто нам не повстречался, никто нас не заметил.
Прошло уже семьдесят с лишним лет, а я до мелочей помню этот случай, как будто он был вчера. Из дробленой пшеницы мы всю зиму варили каши, что и помогло нам выжить.
Вот такой он был, Яков Давыдович. Без сомнения, именно Брюхань внес нашу фамилию в тот секретный список. И его не смел не поддержать Копань. И вот почему.
Где-то в середине пятидесятых годов прошлого века у меня родился замысел первого моего романа «Половодье». Собирая необходимый фактический материал, я оказался в селе Вострово. Со времени отъезда нашей семьи прошло двадцать лет, да еще каких! Одна война чего стоила! Многие мои сверстники погибли на фронтах Великой Отечественной войны, многие уехали из села, но многие и приехали сюда. Места у нас, по самым скромным меркам, просто удивительные. Кто не знает хлебную Кулунду! А она начинается у Касмалинского бора, прямо с нашей улицы. Летом сюда прилетают теплые ветры из Казахстана и Туркмении. Здесь же зарождаются дождевые тучи. Дождя хватает на всю Сибирь. Мы не жадные — бери сколько хочешь.
Хожу по селу, гляжу направо и налево, ищу знакомых. Девушка загоняет во двор гусей, спрашиваю, где найти Брюханя. Был у него дома, но на двери замок.
— Нинка в магазин ушла с сынишкой. Я видела их только что. А Брюхань на своем рабочем месте. Он завсегда там. Чаще всего там и спит.
Направляюсь к проходной машинного парка совхоза. Здесь резиденция Якова Давыдовича. На столике неубранная посуда, топчан с постеленной на нем фуфайкой. На стене вырезанный из газеты портрет Сталина — культ личности вождя еще не развенчан. Брюхань перехватил мой удивленный взгляд и шутливо объяснил создавшуюся ситуацию:
— Я разговариваю с этим злодеем. Выясняем, что нам обещали и что получили от него.
Брюхань тачал сапог. Мгновение — и сапог уже под топчаном, а я в цепких объятьях Якова Давыдовича. Подвел меня к маленькому оконцу и пристально заглянул в лицо:
— Желтый, как китаец. Много куришь?
— Да уж курю.
Между нами завязался деловой разговор. Он вспомнил дни блужданий по селам той самой пятерки кустарей. Стычки с милицией Временного правительства и омских правителей. Беспредел партизанских налетов на ярмарки и кулацкие дворы. Расстрелы без суда и следствия.
С той поры прошло немало лет, было время подумать. К какому же выводу пришел дорогой мой Яков Давыдович?
— Вывод такой, что мы — не герои, а бандиты. Другого ничего тебе не скажу.
Откуда-то из-под топчана он достал бутылку с бурой вонючей жидкостью. Это даже не самогон, а смесь браги с каким-то лекарством на спирту. От этого можно загнуться, но мы смело выпили за нашу встречу. Он захмелел сразу, ему много не надо, чтобы свекольным стало его лицо в глубоких морщинах и еще более заострился горбатый нос. И когда он распустил свои перья, как бойцовый петух, я услышал ответ на вопрос, над которым думал все время.
Кончилась гражданская война в Сибири. Хорошо было воевать с Колчаком. Против одного колчаковского батальона сражалась целая армия. Партизаны дрались и побеждали.
Но праздновали победу не они, а комиссары регулярного российского войска, которое пришло сюда на все готовое. Партизан распустили по домам, а из добровольцев сформировали Первую сибирскую бригаду, которую тут же отправили на войну с Врангелем. Во главе соединения был народный герой Ефим Мамонтов.
Родное село ждало Ефима с победой. Надеялись, что ему за большие заслуги вручат орден Боевого Красного знамени и тогда уж непременно назначат на высокую должность в Барнауле. Это нелишне, когда во власти окажется свой человек. А Ефим — мужик добрый, порядочный. Он не даст односельчан в обиду.
