Геннадий Прашкевич - Большие снега

Каждое утро,
выйдя на берег,
я вижу на той стороне реки
высокую женщину в светлом плаще.
За нею спешит прихрамывающая собачонка.
С багровых осин падают листья.
Медленно и легко,
как будто так и было задумано.

Будто очнувшись от долгой болезни,
я внимательно рассматриваю
высокий берег,
светлое пятно плаща,
легкие листья, падающие с багровых осин,
собачонку, прихрамывающую за хозяйкой.

Темная вода разделяет.
Женщина медленно удаляется.
Ничего не происходит, только осины
отражаются в воде, входят в воду,
не боясь ее темной,
ее большой
глубины.

Но ведь было это, было: я любил, и ты любила,
падал белый-белый снег.

Разнесло и разделило:
неэпистолярный век.

Ни письма, ни слов, ни строчки, снег белей твоей сорочки,
бег звезды, желаний бег.

Над Землей – тире и точки:
неэпистолярный век.

Неудача – как удача, суета, друзья и дача,
эхо, тишь, мерцанье рек.

На экране передача:
неэпистолярный век.

Все проходит. Удивленья нет. И белый, как решенье,
вновь идет лохматый снег.

А стихи лишь в утешенье:
неэпистолярный век.

Мы любили. Нас любили. Жизнь прошла, как утопили.
Снова ветер, звездный снег.

Километры, версты, мили.
Неэпистолярный век.

Снилось мне, что в поле утреннем,
в расползающейся мгле,
белым инеем припудренный,
я лежу, припав к земле.

И на все четыре стороны
горизонт горит в огне.

Так зачем же злые вороны
душу выклевали мне?

Я слишком точен, надо бы сначала
переписать сей гладкий перевод,
чтоб дымом пахло, чтоб над гладью вод
ревел, дымя, старинный пароход
и нашу барку ветхую качало.

И чтоб он уходил не навсегда,
как слово неудачное уходит.
Чтоб вечно плыл. И чтоб на пароходе
ревели гонги важные, и в ходе
речитатива плавилась звезда.

Но как мне передать Луны томленье?
Как выведать извилины корней?
Чтоб прямо в песне (в песне! не над ней!)
звучало утешительное пенье.
И к дьяволу все то словотворенье,
что якобы творения важней!

Не знаю. Бьюсь. Восход поэта тёмен.
Как угадать, кто гений, кто трепач?
Переводи. Не думай о Хароне.
Переводи. Ведь ты не на пароме.
Ведь сердце перевода – это плач.

Илистые прыгуны возятся в водах отлива,
Малаккский пролив придавлен тысячетонной жарой,
в небе беззвучном оранжево-огненный рой —
атомный взрыв, прожигающий чрево мира.

Дикие, высветленные, обесцвеченные края,
косоугольные джонки скользят над бездонной рябью,
голый утес поднимается, как корабль,
только все это, думаю, зря.

Боже, как странно, как долго стоят года,
сердце сосет злая рыжая дымка,
если тут что-то и движется, то, конечно, только вода —
тысячетонная невидимка.

Воздух горчит, как соль. Видно, и впрямь пора
каждую тварь разъять, как встарь, поделить на пары.
Огненный рой. Пожар. Ослепляющая жара.

Но пух тополей…
Деревянные тротуары…

Юрий Михайлович мне говорит:
«Водки, пожалуйста, Гена, налейте».
Тянет желудок, сердце болит,
в окнах не море, не Родос, не Крит,
окна распахнуты в палеолит.

А Пан играет на флейте.

Серый забор и «скворешник» над ним.
«Водочки, Гена, не пожалейте».
Чад переклички, лагерный дым,
нимб над колючкой – сияющий нимб.
«В лагере легче трубить молодым».

А Пан играет на флейте

Юрий Михайлович жмурится: «Съем
Эту сосиску, а вы мне подлейте».
Жизнь коротка, перегружен модем,
бездна крутящихся в памяти тем,
дымный безбожный далекий Эдем.

А Пан играет на флейте.

Я хочу любить тебя, как любил утро и море —
когда я любил.

Как любил утренний кофе, и запах смолы на ладонях, и вкус поцелуя —
когда я любил.

Как любил вечереющий лес, силуэты косцов, далекие темные крыши,
тишину детских лет, удивленье – когда я любил.

Как любил снег, лыжню, смутный омут не спящей реки,
снег и ветки – когда я любил…

Но юность
неповторима.

Ты – мое Солнце,
сжигающее мои леса.

Соль на холмах и дорогах – как иней.
Я в пустыне.

Миллиарды песчинок поют и рыдают на все голоса,
и в душе моей плачут ископаемые леса.

Я бы мог сохранить их, посмей я тебя убрать.
Я бы мог сохранить их, посмей я тебя убить.
Но ты в небе – лесам суждено погибать,
и над миром, спаленным тобою,
тебе только быть.

Обожженные руки тяну в непрозрачную высь:
дай дождя!
отзовись!

Как у Пушкина: мороз,
нежно трогающий кожу.
И на лицах у прохожих
отсвет падающих звезд.

Как у Тютчева: звезда
над пылающею бездной.
И мелодией безвестной
гаснут в поле поезда.

Как у Бунина: гроза,
Бледный свет гелиотропа.
И далекий нежный ропот,
застилающий глаза.

И выходит: мы с тобой
говорим уже полвека.
Чтоб увидеть человека
надо быть его судьбой.

Как плывущая Луна
в медном облаке печали.

Вдруг приходит тишина,
а ее совсем не ждали.

Как странно. Разве я любил
его стихи? Когда?
Без имени его я плыл
в Элладу, и вода
катилась медленно. Потом
Пирей, глухой причал.
Потом какой-то толстый том
и со страниц – печаль.
Потом опять текла вода,
и в прошлом – древний край.

Прощай. И если навсегда,
то навсегда прощай.

Как странно. Разве я любил
его стихи? Когда?
Я долго жил, я вечно жил,
и годы, как вода,
катились медленно. Потом…
Не помню, что потом…
Быть может, сад,
быть может, дом,
а может, снова том.
И где они – вода, года
и тот далекий край?

Прощай. И если навсегда,
то навсегда прощай.

Как странно. Разве я любил
его стихи? Когда?
Из многих рек я воду пил,
вкусна была вода,
была прозрачна. А потом…
Что толку вспоминать?
Был некий дом, был некий том,
на нем была печать.
А за печатью – дым, года,
далекий белый край.

Прощай. И если навсегда,
то навсегда прощай.

Как странно, разве я любил
его стихи? Когда?
Фонтан в Афинах ночью бил,
вставала ввысь вода.
И удивленье, и вопрос:
«Как? Разве это он?»
И оказалось, что я рос
всегда его стихом.
И оказалось, что года
полны им через край.

Прощай. И если навсегда,
то навсегда прощай.

Как в воду канули записки и по воде бегут круги.
Тот берег только что был близким, но вот – не дотянуть руки.

Течет. Уходит. Панорама скользит, развернутая вкось.
Как будто крикнул в своды храма, а эхо не отозвалось.

Я вспоминаю бабочку в июле,
большую бабочку над «Гранд отелем».

Слова и свет – как солнечные пули,
пух тополей – неистовей метели.

А после – ночь. Костелы, бары, скверы —
сплошной туман, не ощутить, не вспомнить.
И бродишь в темноте – один, без цели,
куда угодно, только бы из комнат!
И видишь то, что лишь на миг предстанет
в короткой и нелепой вспышке света:
цветок в наклонно падавшем стакане,
овал лица…
и все!
На белом свете
нет больше ничего!
Как ветром сдуло!
Как замело! Как унесло в метели!

И все, что помню:
бабочка в июле,
большая бабочка над «Гранд отелем».

В печи огонь полено гложет,
распространяя тихий свет.
И будущего быть не может,
поскольку прошлого в нем нет.

Но листья, листья, как сугробы,
бег ветра сердцу в унисон!

И сладко спать так близко, чтобы
один и тот же снился сон.

Нету истины в вине.
Ты один себе Спасатель.
И на ощупь выключатель
ты находишь на стене.

Нежный, снежный, вьюжный звон,
замерзающее пламя.
Обращая Время в Память
наплывает смутный сон.

Где-то плещется весло,
пахнет золотом и небом.
И раскручено под небом
смотровое колесо.

Аж сжимается в груди!
Вот оно наверх поплыло.
Сразу видно все, что было
и что будет впереди.

Но как тайная пометка,
ведомая только мне,
стынет медленная ветка
в обесцвеченном окне.

Рыжие домишки,
мазутные пути.
Оравою воришек
клубятся воробьи.

Зачем-то элефанты
стоят в аллее бусой.
Дымы висят, как банты,
и фонари – как бусы.

Еркектер туалети
и айелдыр.
Немного же на свете
подобных дыр.

Камыш,
сухая кашка, —
кого пасти?
Любезная казашка,
меня прости.

Сквозь свет, столоверчение,
сквозь дым и чад,
меня как бы в свечение
уже кричат.

И тонкою синицею
Свисток в пути:
«Оставь меня, провинция!
Не дай уйти!»

Дым, как нежные молоки.
Слева, справа – клубы дыма.
Добродетель и пороки
рушатся неудержимо.
И в заката пляске рыжей,
все мы – жертвы на гарроте.

Боже, дай мне силу выжить
на последнем повороте!

Не вещественным составом,
в тигле выплавленном плотно,
а божественным уставом,
выплеснутым на полотна,
пламенем под эти крыши,
криком, не умершим в гроте.

Боже, дай мне силу выжить
на последнем повороте!

Что мне вечные вопросы,
если смерть дается даром?
Вот уже и нас выносит
в мир, плюющийся угаром.
И бездумно вечность нижет
дни, тасуя их в колоде.

Боже, дай мне силу выжить
На последнем повороте!