Геннадий Прашкевич - Большие снега

Мне повезло: я знаю озаренье
не понаслышке. Океаном света
меня кружило по земному шару,
я сравнивал размытые хребты
зеленых Альп с хребтами Удокана,
дышал софийской ветреной сиренью,
любил в Берлине
и любил в Москве.

Я не был обречен на пораженье,
но знаю, я чего-то не увидел,
не понял, не нашел. Но точно так же
я знаю: я был добр, и я делился
с друзьями хлебом, нежностью, удачей,
а если нищ был —
запахом цветка…

И колокол ударил над Сандански —
над долгой, темной, пасмурной границей,
над Спартаком, родившимся в Сандански,
над диким лавром, выросшим в Сандански,
и распахнув окно в неясный, сонный,
нежнейший дождь,
я вдруг услышал ночь.

И эта ночь вопросы задавала.

«Тебя меняло время?»
«Да, меняло».
«Ты изменяясь – изменял?»
«Бывало».
«А речь друзей? Она тебя спасала?
Она смиряла боль или сомненье,
даря тебе строку стихотворенья»?

Вопросы.
Дождь.
Листва.
Глухая ночь.

Меня меняло время? Да, меняло.
Но время слишком часто изменяло
и мне, и тем, кому хотел помочь.
Родник в пути.
Костер под темным небом.
Я был врагом, но я Иудой не был.
Я жег костры. По долгим рекам плыл.

Ночь.
Эхо
долго
отвечает:
«Был…»

Как странно ощущать себя живущим,
по темным волнам времени плывущим.
Как странно понимать: еще не вечер,
еще над нами звезды, а не свечи.
Как странно видеть тоненький конверт,
в котором запечатана бумажка
все с тем же вариантом:
да и нет.

А ночь твердит:
«Тебя переводили.
Тебя встречали, и тебя любили,
но ты, познавший стыд, любовь и страх,
сумел сказать: даровано бессмертье
не тем, кто угадал судьбу в конверте,
а тем, кто догадался вскрыть конверт
все с тем же вариантом: да и нет?»

Я закрываю окна. Я беспечен.
Ночь глубока, как был бездонен вечер.
Я пью вино.
Я волен проклинать.
Я волен возвышать и низвергаться,
я волен женских губ и рук касаться,
я о бессмертье не желаю знать.

Да, слово – боль. Да, слово жжет и губит.
Да, слово убивает, режет, рубит.
Но если мне придется выбирать
перед весами: чаша – откровенье,
другая чаша – блеск стихотворенья,
я не сумею,
не смогу солгать.

Я выберу. И выбор будет внятен.

Пройдут года,
деревья упадут,
изменит море берега пустые,
иссохнут реки, и родятся вновь,
мой выбор будет тем же: я искал,
мне не нужна судьба, что ждет в конверте.

Я столько в этой жизни умирал,
что, кажется, и правда я бессмертен.

Запятая тайской джонки,
обессмысленный плеск воды.
Солнце – спицами велогонки
прорывает вечерний дым.

Что явилось? Чего не стало?
Будто зайчиком по стене:
если даже этого мало,
то зачем это нужно мне?

И зачем через темноту
эхом дымного соучастья
тлеет крошечное тату
на счастливом твоем запястье?

И дыши или не дыши —
как довериться только звуку?

Вечный ужас: чувствовать муку
совпаденья слов и души.

Азиатская земля
пахнет глиной и грибами.

Белый лотос в черной яме,
долго длится нота ля.

Солнце – жгучая оса.
Тени призрачны, как морок.

Взгляды дымным пылают порохом.
Только спрыгнуть бы с колеса.

Орхидеи. Дикость роз.
Жар полдневный. Нет движенья.

Ужас перевоплощенья
и бесшумных летучих гроз.

Вода Сиамского залива.
Вино Алайского прихода.

Ты безобразно некрасива
в минуту моего ухода.

Ты ослепительно прекрасна,
когда встречаемся мы взглядом.

Прости мне жадное пристрастье
к твоим тропическим нарядам.

Ты в этом сладостном наклоне
опять, как огнь, во мне пылаешь.

И умирая в долгом стоне,
ты никогда не умираешь.

Офицерская жена —
блядь, красавица, сестрица.
Мне нельзя в нее влюбиться,
вся она поражена
обаянием, как птица.

Сладость, нежность, непокой,
мне нельзя ее касаться.
Цвета старых облигаций
замша под ее рукой,
и любовники – всех наций.

Не хочу ее грехов,
не нужны ее обеды!
Но языческие веды
этих пламенных стихов —
символы её победы!

Две легких тени за окном
опять затевают игры.
Мелькают руки, ноги, икры
и пахнет розовым вином.

Над рестораном «Леди пинк»
струится розовая мирра.
Беспечной линией над миром
растянут перелетный клин.

И этой нежности внемля,
шипит и пенится у мола
еще не знающая пола
благословенная земля.

Вкус аскорбинки. Оскорбительно
заноет сердце. Ослепительно
вода пылает – как металл.

Так медленно и так стремительно
я никогда не умирал.

Пытаюсь затаить дыхание,
но огненное полыхание,
как яд последнего глотка.
Падение. И придыхание.
И ужас нового витка.

А хочется.
Так сильно хочется
презреть все прежние пророчества,
туман прожектором прорвать,
не погружаться в одиночество,
и никогда
не умирать.

Под фонарем, в слепящем белом круге,
застыли два прозрачных силуэта.

Пусть сумерки царят во всей округе,
под фонарем – мир радости и света.

Косые хлопья падают, сплетаясь,
шуршат, и вновь взлетают, беспокоясь.

Но эти двое стынут, не пугаясь,
попав под яркий падающий конус.

У них свои и солнца, и планеты,
они на нас нисколько не похожи.

И если нам и звезды, как предметы,
то им и искры со Вселенной схожи.

И мы уходим. Снег летит ворчливо.
Летит с небес. Летит светло, тревожно.

О, можно быть и дьявольски счастливым,
но больше, чем они…
нет,
невозможно!

Речные камни
высохли без плеска волны:
белое небо, лишенное ласки форелей.

Тут сердца их растаяли, как снежные пласты,
тут волосы их, как дождевые потоки, впитались в землю,
и тела, как одежду, совлекли с себя плоть.

Светлый пунктир костей
отмечает скелеты мужчины и женщины.
Отойди на шаг и увидишь: молчание их изумительно схоже
с двумя Млечными путями,
встретившимися
в подземном
царстве.

И увидишь: коня – мертвый ветер,
умершие звуки копыт,
темные облака гривы.

И увидишь: стрелы,
веером рассыпанные над головой,
беспомощные, как коготки умирающего котенка.

Стеклянный сатир
в центре тусклого ожерелья
напоминает о былой юности.

Но померкла молния копья,
напоминающего о гневе и поседевшей доблести.

Серебряная женщина обнимает ногу мужчины:
выкована тайная преданность
на наколеннике из металла.

А серебряные чаши,
семнадцать веков не наполненные вином,
зияют как ужасные кратеры
погасших вулканов.

И только две луны золотых
плывут над вечными облаками.
Живые травы, пробившие корнями сухое белое небо,
спокойно сосут их желтый прозрачный свет.
А мы…
Мы не слышим их вечного шороха…
И, пойманные как форели, в сети своих страстей,
спокойно завершаем
вечное
земное
повторение.

По своему образу,
по своему подобию
Бог создал человека.

Было это в самом начале.

По своему образу,
по своему подобию
Человек создал робота.

Было это в XX веке.

Впервые в Софию
я попал в шесть лет,
и ничего не запомнил,
потому что ничего не понял,
но в каком-то бесформенном тумане отложился
бесспорный факт:
именно в шесть лет
я впервые попал в столицу Болгарии.

Впервые в дом художника Илии Бешкова
я попал в восемнадцать лет,
и ничего не запомнил,
потому что ничего не понял,
но в каком-то фантастическом тумане отложился
бесспорный факт:
именно в восемнадцать лет
я впервые попал в столицу мыслящей Болгарии.

Ты уже умеешь угадывать буквы,
но это не значит, что ты уже научился читать.
Ты всего лишь узнал —
существуют книги.

И даже позже,
когда львиными дозами
ты начнешь заглатывать
приключенческие романы
и оценка «отлично» появится в твоем дневнике,
не думай, что ты уже научился читать.
Ты всего только научился видеть,
что написано в книге.

Конечно,
со временем
ты станешь более взыскательным,
как к женщинам, так и к книгам.
Но даже научившись выбирать лучшее,
не верь, что ты уже умеешь читать.
Ты пока лишь научился видеть,
как написана книга.

И только позже,
гораздо позже,
когда меня, наверное, уже не будет,
ты, прочитав какую-то книгу или просто отдельное стихотворение,
вдруг поймешь, зачем они были написаны.

Вот тогда,
и только тогда
начнется настоящее чтение.