За упокой зажгу свечу…
Припомнив всех, я задыхаюсь, —
и имя каждого шепчу,
кого хоть раз обидел… Каюсь.
О, память! —
Времени вино,
хмельное, горькое, как зелье,
нам в виде совести дано,
как бесшабашному похмелье.
А Время лечит и летит,
всё унося в забвенье, в Лету…
Пусть Бог простит, и мать простит,
но память душу бередит,
чтоб в смертный час призвать к ответу.
Союз мужчин не знает трещин,
покуда нет меж ними женщин,
покуда слава и богатство
не посетят святое братство.
Увы! Коварная триада
разит мужчин не хуже яда!
Под чистым небом – радужные дали,
в лучах вечерних – жёлтые луга.
Как вы прекрасны, в девственном начале,
когда весною с вас сойдут снега!
Цветы в саду не видят цвет свой нежный,
в дыханье сна – себя таёжный лес,
и океан – простор свой безмятежный,
и красота – своих земных чудес.
Как сладко мне парить над облаками,
спускаясь к морю горною тропой,
моими восхищёнными глазами
природа наслаждается собой!
Падают яблоки в осень
с шелестом тихим под ноги,
Будто с собою уносят
в вечность земную тревоги.
Их золотые наливы,
в дом принесённые нами,
так же, как прежде, красивы,
пахнут дождём и ветрами.
Завтра морозы и вьюга
сад опустевший отбелят.
И не узнают друг друга
яблони в белой метели.
Полярный край. Ветров раздолье,
Борьбы и мужества залог...
Рыбак Михайло – сын Поморья —
Шагнул во мглу через порог.
Собрался он не в Холмогоры,
Куда на праздники ходил.
Тысячевёрстные просторы
Пред ним вставали впереди.
Его за снежною пустыней
Ждала с владимирских времён
Патриархальная Россия —
Страна серпов и веретён.
И он, мужик широколобый,
Оставив прошлое в ночи,
Шагал в Москву через сугробы
Россию азбуке учить!
Чары холодные, тайные,
Месяц разлил над тайгой.
Дремлют просторы бескрайние,
Белый туман над рекой.
Тени костёр догорающий
Гонит к ночной вышине;
Грустная песня товарищей
Тает в густой тишине,
Звёзд хоровод беспорядочный,
Сов бархатистый полёт...
В царстве пугливом, загадочном
Мудрая сказка живёт.
Южные сумерки,
света мерцание.
Цигарку на койке
кручу по-солдатски.
Письмо на подушке
лежит в ожидании:
Знакомые буковки,
штамп Ленинградский.
Письмо я читаю,
теплы его строчки.
Сегодня в душе
у меня воскресенье.
И пахнут весною
скупые листочки:
Ты пишешь: «Целую,
не жду разрешенья».
Ты пишешь, что будешь
незримо со мною,
Тебя я не смею
забыть на минутку...
Один лишь вопрос
не дает мне покоя:
Ты пишешь от сердца
иль все это – шутка?!
Тень моя далеко, на другом берегу.
Я добраться, пожалуй, туда не смогу.
Все дороги черны, потерялись в ночи,
И холодные бьют под водою ключи.
Вот плывут облака в волнах звёздных морей,
Вот попала луна в сети чёрных ветвей.
Может, тень не моя на чужом берегу?
Может, я от неё навсегда убегу?
Тонет елей покой в бездне сонных глубин,
Чуть касаются звёзды их острых вершин.
Тень меня увела в сон таинственных вод,
Где безвременье воду бессмертия пьёт.
* * *
Дано любви другое зренье —
Любовь трудна для осмысленья.
Не мира нашего познанье —
Иное, чистое дыханье.
И не любовь слепа, а мы
Не отличаем свет от тьмы.
Нам просто страшно.
В мире этом
Такого не бывает света.
И Бог простит, наверно, нас,
Глаза закрывших в трудный час.
* * *
Опять я осень жду,
Как первого свиданья.
Что увядает – дорого вдвойне.
Забытые, спешат ожить страданья,
И боль их разгорается во мне.
Чьих глаз печаль и блеск я снова вижу?
Чьих рук далёких чувствую тепло?
Как в юности, люблю и ненавижу,
И на душе, как в юности, светло.
* * *
Кончается октябрь. Печален лес…
В березняке светло от листопада.
В замёрзших омутах – глаза небес
И сосен затаённая досада.
Как искренна печаль осенних ив…
Прозрачны родники и так глубоки,
Что кажется, глоток из них испив,
Я пью Земли живительные соки.
Природа мне – наставница и мать,
И лучший друг в любое время года.
Я, как она, способен увядать
И возрождаться так же, как природа.
«Но туман не шелохнётся»,
Колонистский парк притих.
Над собором тихо льётся
Свет вечерний, светлый стих.
Над «Царицыным покоем»
Загорается звезда.
Тонким сумеречным слоем
Покрывается вода.
Ольгин пруд яснее, чище
Отражает тростники.
В старых ивовых ручищах
Запах озера, реки.
Тихо замок оживает.
В окнах вспыхивает свет,
И на занавесях тает
Чей-то тонкий силуэт.
* * *
Как пахнет донник у дороги…
Теплынь, и солнце, и покой.
А над забытою рекой
Озёрной чайки облик строгий.
Её печальный резкий крик
Застыл над листьями кубышки.
Здесь зона, здесь колючка, вышки.
И тихо плещется родник.
В клетке попугай зелёный. Рядом кот.
На полу их пёс огромный стережёт.
Дочка, муж, за кадром где-то я,
В сборе вся моя весёлая семья.
Взгляд зацепится за фото невзначай…
Мужа бывшего я не зову на чай,
Дочка выросла, псу подошла черта,
Но сначала – попугай достал кота.
Он дразнил его, клевал, ходил у ног.
Кот однажды совладать с собой не смог.
Пара пёрышек зелёных на окне,
Кот исчез потом с балкона по весне.
Сколько судеб в старых снимках, сколько лет…
В годы прожит ы е я возьму билет,
Сядем с дочкою на кухне мы вдвоём,
Полистаем вместе старенький альбом.
* * *
Хочется тебе помочь. Нечем.
Ну, поплачься на груди, что ли?
Этот странный и пустой вечер
Словно создан для чужой боли.
Для моей бы подошёл тоже,
Но на несколько веков раньше.
Ведь страданья у людей схожи…
Просто я тебя чуть-чуть старше.
На старой клеёнке расцветки неброской
Повытерли годы цветы и полоски,
И бледное блюдце с отколотым краем
Венчает лимонная корка сухая.
Растаяло масло в зелёной маслёнке,
Просыпалась соль из хозяйской солонки,
А сам он взирает серьёзно и строго
На дом свой родной перед дальней дорогой.
Внимательно смотрят глаза с фотоснимка
А дочка с женой тихо плачут в обнимку.
Никто и не думал, а вышло-то вот как …
Под хлебом в стакане «Столичная» водка.
Час пик. Метро. Рассказы Мопассана
У девушки, стоящей надо мной.
Вагон – битком, и смотрится чуть странно
Нелепый плащ и шарфик кружевной.
Старательно накрученные пряди,
Невзрачное колечко с бирюзой...
И хочется спросить – чего же ради
Таскаете тяжёлый том с собой?
Уступит место молодой парнишка,
Она, от чтенья глаз не оторвав,
Кивнёт, уткнувшись в старенькую книжку,
Одной из героинь рассказа став.
Февраль. Достать чернил и плакать…
Минус двадцать, февраль и Питер.
Дом не топят вторые сутки.
Спать ложусь – надеваю свитер,
Всё равно замерзают руки.
Карандаш со свечой на кухне —
Девяносто квартир без света.
Этот мир несомненно рухнет…
Свет в ночи – вечный путь поэта.
Как же можно так жить, послушай!?
Мы в культурной столице, вроде?
В феврале умер Саша Пушкин,
А курок до сих пор на взводе.
Убиваемся, убиваем…
Бьёмся грудью об лёд, что толку?
Лишь любовью обогреваем
Этот день, эта жизнь, и только.
Взгляд назад – оседают лица.
Как же душно мне здесь, как душно!
С февралём я готова слиться,
Мне чернила искать не нужно.
Петербургские трущобы,
Го́рода окраина.
Рассыпаются «хрущобы»,
Гибнут без хозяина.
Нет воды горячей летом,
А зимой, как водится,
Весь квартал сидит без света —
Свечками обходится.
Жгут бомжи костры в подвале —
Стены в чёрной копоти.
Дверь отмоется едва ли…
Им бы наши хлопоты!
Эх! Весёлый мой посёлок!
Хулиган на гопнике!
С Коллонтай до Новосёлов —
Панки, фрики, готика…
За стеной опять веселье —
Вечная бессонница.
Что ни ночь, то новоселье,
Некогда опомниться.
После трёх – орут в полсилы,
Затихают вроде бы…
Дочь вчера меня спросила:
«Что такое Родина?»
