41
Дитя
Счастливее Тщебебы в мире нет:
у гробика сидит в расцвете лет.
Уложен в гробик розовый бутон.
Тщебеба не хотела, чтобы он
на Аниаре цвел.
И входит Йаль. Она в расцвете лет.
Она глядит на нерасцветший цвет
и говорит, спокойна и тверда:
- Тебя ждет дом, а мы должны всегда
на Аниаре жить.
И входит Гено. Речь ее светла:
- Дитя, к тебе я с уваженьем шла:
перед тобой личины не нужны,
одни лишь ты, не ведая вины,
на Аниаре спишь.
Исчезла Йаль, и Хеба подошла.
Она стояла молча у стола.
Смотрела, как спокойно спит дитя,
ко Дню всех дней пространствами летя
от Аниары прочь.
Песня Либидели перед зеркалом
Ах, суть моя сокрыта в недрах.
Придешь ли ты когда-нибудь?
Явись ко мне упорным, щедрым —
тогда в мою проникнешь суть.
Ты скачешь к Лире без оглядки,
но только, рыцарь, не забудь,
что суть — под шелковою складкой,
что достижима эта суть.
Что Лира, звездные распутья?
К моим дверям держи свой путь,
ведь суть — в природе нашей сути,
и достижима эта суть.
Войдешь, и я тебя согрею.
Пускай глядит в окошко студь —
и студь, и синь мы одолеем.
Мечта и та мне греет грудь!
О, как бы я любви хотела!
Поклонники постыли мне.
Как излюбили это тело
и в рифмах, и на полотне!
При Миме поштукарили мы всласть:
сидим да на экранчики глядим,
не нужно делать ничего самим —
нам подадут и муки, и борьбу.
И ощущений дьявольских вкусив,
и привкус крови чувствуя во рту,
мы просим операторов сменить
пластинку, запустить другой мотив,
приятненький, блюдя для объедал
разнообразье: радостный рассвет
сменял ночную смерть, как бы в ответ
страдающим вдали, откуда шквал
за шквалом к нам с вестями долетал.
Среднеарифметический итог
не так уж плох. И коль на то пошло,
напроцветавшись, Гонд вполне созрел,
чтоб по нему прошло дозором зло.
С экранов беспристрастных к нам рвались
Ксиномбры сногсшибательные муки.
Мы претворяли, устремляясь ввысь,
чужие муки в образы и звуки.
Огонь Ксиномбры, Дорисбурга пламя
испепелили Миму навсегда.
Мы жертвы провожали в смерть глазами.
Набьет гиена брюхо без труда,
хотя убийств, как лев, не совершает
и совести своей не сокрушает.
В какой ни порезвились мы резне,
в каких ни побывали мы боях —
не перечесть. Смотрели, как в огне,
упав, поднявшись, люди устремлялись
в атаку на очередной волне.
Передавала Мима все подряд,
не путая частей, без искаженья.
Порой с экрана доносился смрад,
натура вызывала отвращенье.
Но мерзких дел настолько было много,
что в памяти лишь худшие остались.
Запоминали мы вершины зла,
все остальное бездна погребла.
Зал номер шесть — большая мыслетека.
Почти не посещается, хотя
здесь пищи для ума невпроворот.
Наименован "Другом мысли" тот,
кто каждому дает для изученья
"Начальный курс первооснов мышленья".
И грустно Другу: кабы эти мысли
да вовремя послать на помощь духу,
и все могло другим путем пойти.
Но дух у нас был вечно не в чести,
и мысли в кладовой забвенья кисли.
Но вот, наскучив долгой пустотой,
иной зайдет, попросит указать
на образ мыслей древний и чудной,
его трактуя, увлечется — глядь,
хоть как-то занят мозг на час-другой.
И день и ночь в работе ЭВМ,
рассчитывает минимум надежды,
и обгоняет наших мыслей бег,
и так дробит предметы размышленья,
что просто смех. И наша мысль скользит
на льду машинных совершенств — и шлеп!
Смеется мозг, как беззащитный сноб
на гололеде мыслей, с толку сбит.
Мыслитель-примитив понять не в силах,
как бесконечной дробью стала мысль.
Что ж ЭВМ? Она пожмет плечами —
то древний жест, ирония пространств
и ледяного духа пустоты.
Мы слушаем звучащие монеты —
у каждого из нас большой запас, —
проигрывая их в Поющем Перстне.
Любители наладили обмен,
и каждый может слушать все, что хочет,
и дьюма невесомая стрекочет
сверчком на каждой дрябнущей руке,
бездейственной в бездейственном мирке.
С такими Перстеньками пассажиры
уже не так оторваны от мира.
Монеты-гостер исполняют ронди,
монеты-риндель напевают гонди.
Точеной ручкой подпирая щеку,
к ушку прижав Поющий Перстенек,
среди напевов сладких грезит Хеба.
Вдруг вздрогнула. Но, дьюму заменив
в Поющем Перстне, слышит вновь мотив
приятно-оглушительного йурга.
Спросил я Хебу, завершив обход:
— Что там стряслось? — И Хеба отвечала:
— Ну надо же! Кричат:«На помощь! Больно!»
Наверно, голос Гонда вопиет.
Один философ, мистик школы алеф —
он числовыми множествами мыслит, —
в наш гупта-кабинет с листком вопросов
приходит к Изагели на поклон.
Войдет, отдаст и вновь исчезнет он.
Она ж, сочтя корректными вопросы
и упорядочив их ряд, включает
свой гупта-стол на положенье «мысль».
И трансформировав ораву мнимых чисел,
гуптирует их тензоры, потом
относит все на гупта-воз, впрягает
числягу-Роберта, что преисправно
ишачит в нашем тресте мозговом.
И вновь приходит к нам философ-мистик,
когда у нас уже готов отчет:
хоть Роберт безотказно спину гнет,
ответа гупта просто не дает.
Вопрос: частотность чуда во Вселенной
как в универсуме возможных множеств.
Ответ: возможно, чудеса случайны,
один исток у случая и чуда,
равно необъяснимы обе тайны.
И числоман — так мы его прозвали —
склоняется, не проронив ни слова,
и в Аниаре исчезает снова.
Была на Аниаре поэтесса.
Мы шли за красотой ее стихов
прочь от самих себя, к полудню духа.
Ее огонь нам золотил темницу,
и в каждом сердце поселялся бог
и дым словесный обращал во пламень.
Она пришла сюда с нагорий Ринда.
Не судьба, рождавшая легенды,
была для нас божественным напитком.
Она была слепая от рожденья —
дитя ночей, неведающих дня,
но в кладезях очей ее темнела
поэзии глубинная вода.
И чудо принесла она с собой:
игру своей души — с душою слов,
мечтателя — с блаженством и бедой.
И внемлет каждый, нем от наслажденья,
и внемлет каждый, слеп от восхищенья,
как свой родимый Ринд поет она
в пространстве, где ни света нет, ни дна.
Слепая
Я шла сквозь ночь, я долго шла
из Ринда в этот край,
но и в моем родном краю
лежал мой путь сквозь ночь.
Там было, как всегда, темно,
но постепенно в эту тьму
прохлада проникала.
Привычный мрак исчез.
Холодный мрак
припал к моим вискам,
к моей груди, внимающей весне,
и замер.
Шумели нелюдимо по ночам
осины Ринда. Воздух остывал.
Настала осень. Люди любовались
полыханьем кленов, ездили смотреть
закат в соседнюю долину.
По описаньям, это был багрянец,
сверкающие спицы, темный пурпур.
А роща на востоке, говорили,
пылает в ожиданье ночи.
И добавляли: тени от деревьев
седеют с холодами, будто травы —
распущенные косы лета,
стареющего на глазах.
Вот так мне описали всю картину:
от инея земля белым-бела,
а золото горит, покуда лето
долги выплачивает холодам.
Расписывали мне, как щедро осень
в могилу лета золото швыряет.
И с пышностью цыганских похорон
ступает осень — так они сказали —
средь рваных желто-красных стягов
и золотых знамен из Исфахана.
А я стою, нема и холодна.
Не эта красота мне дорога.
Поведал мне последний шум осин,
что знобкий темный ветер погасил
на склонах Ринда летнее цветенье.
Вдруг повернулся ветер.
В тот же миг
ночь превратилась в пекло.
Кто-то подбежал,
схватил меня в объятья,
и этот кто-то испугал меня.
В жарком мраке я не поняла,
кто это был,
кто подхватил меня и обнял.
Сам дьявол или человек?
А грохот рос, а жаркий ветер
сменился ураганом.
И тот, кто обнимал меня, вопил,
срывая голос, — и притом чуть слышно:
— Закрой глаза! Ослепнешь! Началось!
Я крикнула в ответ,
срывая голос:
— Да ведь я слепая!
Мне свет не страшен! Не глазами я
познала облики родного края.
Он выпустил меня и убежал
искать спасенья — в гул, во мрак и жар.
И гул был страшен, но еще страшней
был отдаленный громовой удар,
что издали катился, нарастая.
Упала я на землю, поползла.
Так в рощах Ринда я ползла, слепая.
Я спряталась в пещере. Там деревья
не падали, и жар палил слабей.
Там я, почти счастливая, лежала,
молилась богу Ринду средь камней.
Из грохота в пещеру кто-то входит
(о чудо!),
меня несут в закрытую машину,
меня везут сквозь ночь, меня привозят
на Риндонский ракетодром,
чиновник безучастно прошипел
охрипшим голосом
мой номер, имя, и велел пройти
со всеми через шлюз в голдондер.
Так началась судьба. В холодных Тундрах
я трогала охранничьи сердца,
рассказывая, как родимый Ринд
сподобился тернового венца.
Касаясь лиц, как выпуклых письмен,
читала я великий вопль людской.
Певицей из союза «Помощь Тундре»
вернулась я впоследствии домой.
Остыл мой Ринд. Растения погибли.
Питал надежды наши новый план:
намеревались люди твердой воли
спасти планету средством «геосан».
Не знаю почему, но эти планы
на деле были неосуществимы.
«Необходимо, но недостижимо», —
прозвали эти планы острословы.
Источник песен, Ринд, оставив снова,
служу теперь певицей в Третьем зале,
пою романсы — «Дол моей печали»
и «Розами увитая ротонда»,
и «Песню чугуна» — на наш голдондер
ту песню принесли из дома гонды.
***
Борьба за небо есть борьба за радость.
Сердца всегда нацелены на рай.
Для боя с тьмой сбирая ополченье,
как дурно гнев, и ненависть, и мщенье,
и себялюбье кликать на подмогу.
Злорадства знамя затемнит дорогу.
Как трудно верить: истина есть жажда
осуществленья истинных идей.
Как трудно знать заранее свой путь.
Как трудно возносить молитвы богу,
который представляется химерой,
но мучится вполне реально, если
ему не угождаешь полной мерой.
Как трудно будням сочетаться с верой.
И как понять учение о жертве,
и как не размышлять, хотя бы молча:
не хватит ли уже невинных жертв?
Когда ж палач последний будет мертв?
О, как не размышлять, хотя бы молча.
*
Как трудно понимать закон прощенья,
от века не общавшись с мертвецами,
поскольку мрак могилы вечно нем,
и фей с жезлами не бывает в нем.
Один мертвец от гробовых пелен
для встречи с богом был освобожден,
а всем другим — слепой, безгласной гнили –
пристало ждать конца времен в могиле.
Как в будущую жизнь поверить сложно.
О, как неложна жажда новой жизни.
И как неложна жажда возрожденья.
Как хочется увидеть землю снова,
не исчезать стрекозкой пустяковой.
О да, неложна жажда возрожденья.
А вера в превосходство смерти — ложна.
Как тяжело глумление гниенья.
Как верить в будущую жизнь несложно.
И вот они лежат в земле сырой,
в слепой земле, погребены рядком,
и хором воспевают Ринд родной,
обвеянный весенним ветерком.
Они, землею став, поют хвалу
слепому богу. Этот темный бог,
не видя, ведает все лики жизни,
которые он сам во плоть облек.
***
Все мягкое со временем сгниет,
все твердое собой пребудет гордо,
но время по своим путям идет,
и станет перегноем все, что твердо.
Освободясь из мрака, перегной
становится листвой на деревцах,
рассказывает ветру, шелестя,
как рад теплу давно забытый прах.
Бездумно лето красное идет,
а жизни дух летит, неуловим,
подобно лету, что уже ушло,
и лету, что наступит через год.
***
Напрягшись, как тугая тетива,
внимали мы слепой. Шептал народ:
- Она себе словами помогла.
Она вершин достигла мастерства.
Но это все лишь ветер и слова.
