Ангел войны - Виктор Борисович Кривулин

живчик такой, человечек, во всяком режиме

знавший и вкус винограда и возраст вина

где он теперь, если всё наконец разрешили?

всё обнаружили, выпили, съели, достали со дна

даже афинское судно с амфорами в рост гренадера

возле Сухума где нынче дурная, сухая стрельба —

где он, ценитель, убийца с душой винодела

с кем он гуляет, обнявшись? по-прежнему ли неслаба

пьяная песня его над разрушенным пирсом

в ночь Диониса Господню с карающим тирсом?!

ну да, из Киева из Харькова а то и

Херсон совсем уже – являются с винтом

в затылке: Хлебников, мычание святое

гомеровских степей, протославянской Трои

о вечном Юге об овечьем о живом

добро бы только в гости из гимназий

в именье на каникулы на связь

фамильную с корнями… нету связи!

живи себе среди вселенской смази

«г» фрикативного по-девичьи стыдясь

тогда-то и находится учитель

библиотекарь школьный или так:

читали вы зангези? а прочтите!

сияет медный таз подвешенный в зените

каштаны жарят на стальных листах

и в углях синий жар и давленые вишни

усыпавшие узкий тротуар

и ход истории где ты уже не лишний

ты знаешь механизм и то что сроки вышли

и то что между немцев и татар

качнулся маятник наверх полезла гиря

а ты хозяин времени, пока

царит южнороссийское четыре

священное число с предощущеньем шири

и вкусом козьего парного молока

сарматская лавина одесситов

жизнелюбивые, губастые (наган

ладонями согретый) обессилев

на реквизированный валятся диван

и пишут – и в журнал! и давятся от смеха

а там уже одышка, эскадрон

за гробом с дроботом, гороховое эхо

прощального салюта… с похорон

кто возвращается в редакцию, кто к делу:

допросы фельетоны вечера

в Колонном зале пенье a capella

в сортире по утрам… посмертная игра

в живые классики и превращенье в шутку

соленую, прибрежную, в союз

Воды и Гибели, Восторга и Рассудка

под сенью гипсовых недружественных Муз

то колющий то режущий уют

то зрелище при свете самопальном

стекла и музыки – там русские поют

на языке своем прощальном

почти по-аглицки – нащупывая крест

впечатанный между сосками

то колющий то режущий то сканью

украшенный – в оплату за проезд

из Петербурга до Женевы

давно уже назначенный, с тех пор

как рыцарь бедный от Марии Девы

имел одно последнее виденье

решительный и тихий разговор

 неестественно-чистобородый в одной лишь холстине

     объявляется старец на пальцах учить по-немому

                   о невидимом ангельском чине

         о надежде на вкус приближенной к лимону

 собираются в кучку адепты на выходе из электрички

   добираются долго, теряя сомнительный транспорт

наконец – Голубиная речка и громоподобные птички

и запрет жестяной над мостом недорушенным распят

      и о чем они спросят когда со ступенек ледащих

            их какая-то сила под землю швырнула?

                      бывший финский блиндаж,

                посредине пластмассовый ящик —

       сам как лунь восседает и время его не согнуло

          Судили у них, а сидели у нас —

                и разные вышли герои:

     у них адвокат по-шекспировски тряс

              Евангелием над головою,

     у нас подсудимый просил карандаш,

           а когда не давали – царапал

      известку ногтями (ну как передашь

      иначе – по камерам и по этапам?):

      Он жив еще, уничтожаемый, наш…

 По слухам, расстрелян. Казался распятым,

        но видел сегодня: Его в коридоре

вели под конвоем. Меня оттеснили к стене

        успел различить над Его головою

движение круглое, ставшее Светом во мне.

      «племя бывших ветеранов —

          пламя будущих бойцов!

          а повереннный Баранов

          и присяжный Жеребцов

           не уверенные в деле —

    так, судейский инвентарь…» —

          думал тайный Церетели

         сам потенциальный царь

         пламя там же где и племя

               и другие племена

          под обломками полемик

               истина погребена

        Церетели в ценном склепе

           притворяется что спит

в стенах – кольца в кольцах – цепи

           гроб качается скрипит

        но Баранов с Жеребцовым

         сквозь бумажную метель

             опоясанные словом

              невредимые досель

           шествуют по коридору

             появляются в дверях

            и наводят на Контору

           первоиудейский страх

      Господне лето! ни шмелев ни шестов

            такую не застали благостынь:

          аресты в мае в райскую теплынь

        в июле в пору дачного блаженства

конвейерный допрос, поток слепящей тьмы!

    здесь папоротник цвел над протоколом

         и торф горел подкожный и такого