Ознакомительная версия.
День стиха
Сегодня день стиха,
Был ветер как волна,
Он ночью так вздыхал,
Что плавала стена.
И вот пора вставать —
Щека уже суха.
Мне б завтрак затевать,
Да ладно… День стиха.
Гляжу в маханье крон —
В иглистые меха.
Да будешь ты продлен,
Блаженный день стиха.
Я лягу на траву,
Лицом в подушку мха.
Я молча проживу
Свой долгий день стиха.
Плыву, но не гребу,
Водою стала плоть.
Ты к своему рабу
Будь милосерд, Господь!
У стеклянных отелей
Березы в снегу,
Заневестились белые
На крутом берегу.
Я люблю понедельники,
Межсезонье и тишь,
Низкорослые ельники,
Перестук моих лыж.
Здесь лыжни бестолковые
Портят снега холсты,
Елей в небо суровые
Указуют персты.
Я люблю понедельники,
Межсезонье и тишь,
Низкорослые ельники,
Перестук своих лыж,
Эти кельи прозрачные,
Пересохший поток,
Дни, на что-то истраченные,
Непонятно, на что.
Мы в феврале справляем десять лет,
Как новый свет, открыл я ваш подарок.
Февраль был так же горестен и жарок
На этой самой белой из планет.
Мы лучше были. Господу хвала,
Мы и сейчас еще таскаем ноги,
Поем, шумим, не будьте слишком строги,
Не покидайте нашего стола.
Взгляните лучше: за окном метель,
Лавины сходят, фюреры болбочут,
Но может, нам покуда бой отсрочат,
Чтоб забрались мы в теплую постель.
Снега над нами, будьте же легки,
Как были вы, ошую, одесную.
Я славу эту жертвую земную
За два прикосновения руки.
Одно свое обещанье мы выполним непременно,
Плутующие бессчетно обманщики и лгуны…
Гляди, как растет упрямо наша мордатая смена,
И, как ни хитри, дружище, мы уходить должны.
Средь снежного блеска и взглядов, нас греющих все скуднее,
Забудем года и даты, плевки, обиды и боль.
И все же поверить нужно, хоть верится все труднее,
Что мы, как март, преходящи и таем, как снег и соль.
Так будьте, последние весны, снежно легки и весомы.
Среди объедков и вздохов кончается долгий пир.
Мы вам завещаем, дети, разгульные хромосомы
И этот донельзя засранный, а все же прекрасный мир.
Посмотрите, как трудно рождается слово,
Как боится, что поздно, что все ни к чему,
Что все та же тщета повторяется снова —
Вы касаньем руки помогите ему.
Вы же видите — жар и напор порастрачен,
Будто камни, слова упадают во тьму,
Будто каждый порыв на виду одурачен…
Вы сиянием глаз помогите ему.
Если грустен мой взор, то затем, что он видит
На два хода вперед — что куда, что к чему,
Видит облик начал в окончательном виде…
Вы улыбкой своей помогите ему.
А когда пошатнется усталое тело,
Все теряя — одежды и слов бахрому,
Вы подставьте с плечом вашу юную смелость,
Кое-как устоять помогите ему.
Зеленая трава — какое чудо.
Уходят поколенья и слова,
Землей я стану и травой пребуду,
Покуда на планете есть трава.
Зеленая трава — какое чудо,
Мильоны жизней, трепетно легки,
Мы вышли из земли, мы все оттуда,
Крапивы семя, травы, лепестки…
Души и мысли странные причуды,
Слеза любви в протянутой горсти…
Зеленая трава — какое чудо.
Я слышу, нам травою прорасти.
А может, нам с тобой в Тумашув
Сбежать хоть на день, мой любимый.
Там, может, в сумерках янтарных
Все тишь сентябрьская стынет.
В том белом доме, в том покое,
Где все стоит теперь чужое,
Наш разговор печальный, давний
Должны закончить мы с тобою.
Из ясных глаз моих ложится
Слезою след к губам соленый.
А ты молчишь, не отвечаешь
И виноград ты ешь зеленый.
Тот дом покинутый, та зала
И до сих пор понять не в силах:
Вносили люди чью-то мебель,
Потом в раздумье выходили.
А все же много там осталось,
И тишь сентябрьская стынет…
Так, может, снова нам хоть на день
Сбежать в Томашув, мой любимый.
Глаза мои поют с мольбою:
«Ду хольде кунст».
И сердце рвется, и надо ехать,
Дал уж руку.
В руке моей она спокойна,
И уезжаю, тебя оставив.
Как сон, беседа наша рвется,
Благословляю, проклинаю:
«Ду хольде кунст» —
И все, без слова…
А может, там с тобой в Томашув
Сбежать хоть на день, мой любимый.
Там, может, в сумерках янтарных
Все тишь сентябрьская стынет.
Из ясных глаз моих ложится
Слезою след к губам соленый.
А ты молчишь, не отвечаешь
И виноград ты ешь зеленый.
А у нас на Валдае дожди,
От земли и до неба дожди.
Ты меня этим летом не жди —
Между нами стеною дожди.
И в лесу дождевые межи,
И под серою дымкой Ужин…
Может, все ж мне вернуться, скажи,
К вам, покуда не стал я чужим.
Забываю, как солнца тепло,
Я улыбку твою и черты.
Кабы к нам тебя вдруг занесло,
То достало бы нам теплоты.
А пока над Валдаем туман
И над лесом колдуют ветра,
Криков птичьих полночный обман
И надежды просвет до утра.
Голубая звезда над Чегетом
Голубая звезда над Чегетом
В снежно-звездной морозной пыли.
А друзья разбежались по свету —
Ты видна ль им в нездешней дали?
Этой жизни коротенький промельк
У горы, у звезды на виду —
Я живу в обезлюдевшем доме
На безлюдья синеющем льду.
И беседой ночной не согрета,
Тихо катится ночь в пустоте,
И к утру догорает комета
С дымом горечи на хвосте.
Но рассветного часа усталость
Не смиряет полночную боль.
Если б знали мы, сколько осталось
Нам топтать снеговую юдоль?
Если б знали, что ждет на рассвете,
Если б знали, где кроется свет…
Но безмолвно кружится планета
В зимнем кружеве синих планет.
Валерий Афанасьевич Мякушков, далее именующий себя Редактором (1918–1983), был уроженцем г. Томилино, трудился в качестве младшего и даже старшего редактора в нескольких московских издательствах («Искусство», «Профиздат», «Коммунальное хозяйство», «Гослитиздат» и др.). Член партии с 1949 г. Вышел из партии посмертно, в связи с переездом семьи в Калинин (сведения получены издателем от семьи покойного В. А. Мякушкова).
Издателю удалось выяснить, что речь идет о Московском полиграфическом институте, который размещался на Большой Спасской.
Друг мой был девственник и гомосексуалист, так что возмущение давалось ему без труда.
Строго говоря, неизвестно, какое имеется в виду «здесь». Предполагается, что упомянут пригородный дачный поселок Дрючково, воспетый некогда поэтом Машаниным: «Хороши стоят березы только в нашей полосе…» (Прим. Редактора).
Адресат неизвестен (Прим. Редактора).
Речь идет о некоторых наших конфиденциальных разговорах, в которых я делился с Зиновием своими творческими планами (Прим. Редактора).
Ознакомительная версия.
