Настроение портилось.
Вечером разожгли костер: здесь же, в Пуще, хотя не разрешено.
Начали жарить бигос, пить выборову.
Настроение, естественно, улучшалось.
– Сейчас зубры придут на огонь. Как…? – назвал мою фамилию Марек. – С зубрами сладите? Или только с мертвым Понятовьским?
Будь он воистину неладен, этот Понятовьский.
Второй раз ссорит нации.
Я смолчал вежливо.
Марек сразу же «спохватился»: комплексный народ! да, «закомплексованный».
– Ах извините, я невежлив. Бардзо прошу. Не следует забывать, что я хозяин.
– Все нормально.
– А водку пьете?
– Пью.
– Все же поляка вам не перепить.
Это было крайне, ну просто крайне неосторожное замечание, ибо все соответствующие круги Москвы тогда знали, что меня нельзя перепить.
Как объяснила опытная врачиха, просто мерившая мне давление, тут не было силы воли, силы духа и прочего, были просто особенности кровяного давления. Какое-то там соотношение верхнего и нижнего, не помню какое. «В общем, чуть пониженное давление», – объяснила она, но вот такое соотношение. Собственно, она первая и спросила:
– Небось, можете много пить и не пьянеть?
– Ну да. А откуда…
– Да по давлению вижу.
Но поляк-то не знал всего этого.
Ежели кто не ведает, бигос – эдакие колбаски-сосиски, которые надеваются на прутик и жарятся прямо в костре. Особый шик.
Через полчаса я только и делал, что хватал поперек пояса поляков, один за другим упорно падавших в костер со своими прутиками.
– А что вы, собственно, делаете в Польше? – заплетаясь языком, спросил спасенный от огня Марек.
– Ну, как. У меня официальные дела. Кроме того, разные особые, частные.
– Частные? Какие частные дела у вас могут быть в нашей великой, в нашей несчастной Польше?
– Ну, как сказать.
– Ну, сказать?
– Например, мне нужно найти один портрет. В галерее, в Вилланове.
– Какой портрет?
– Марек, может, завтра?
– Нет, нет, какой портрет? Я хорошо знаю галерею Виллянов.
– Ну, портрет Натальи Потоцкой-Сангушковой.
– Наталья Потоцкая. Помню. Правнука победителя Вены.
– Вот-вот. Так, как вы говорите.
– И зачем вам, моска. вам, русскому, портрет Натальи? Кстати, его нет в Виллянове.
– Должен быть.
– Я, Марек… ский, говорю нет – значит, нет. Я вообще не видел такого портрета. Так зачем?
– В нее влюблен был Михаил Лунин, наш гвардеец, который состоял при Константине в Варшаве. Она тоже его любила. Хотя он был русский и относительно уж на возрасте, а она совсем молодая и наследница князей, графов. Королевская кровь.
– Ну, кровь. У нас короли – избирались. Сейм…
– Да это я знаю. Но сами же говорите – победителя Вены.
– Так. Да. Но она же была замужем за. за.
– За графом Сангушко. По мужу она Сангушкова… Но Лунин был до графа.
– Что это значит – до графа? Польская королевская кровь? Объяснитесь… Потоцкая? Любила вашего… гвардейца?. Так. Объяснитесь. Что это значит.
– Да нет, ничего особенного это не значит. У них была… платоническая любовь. Рыцарская любовь. Это есть в письмах Лунина: он потом был сослан на каторгу по декабристскому делу, хотя он декабристом на деле и не был: такой уж участи был человек! И оттуда писал письма сестре. Там и о Наталье Потоцкой. Все рыцарственно: замок, изумруд на шее, черное платье, белокурые волосы. Удары храмового колокола. Серебряное шитье гусарского долмана. Так они расстались. Это один «наш» «драматург» написал про них пьесу, так это, в нынешнем духе, чуть не подлинный секс на сцене.
– И вы так будете писать?
– Нет, я пишу серьезную книгу о Лунине. И хотелось бы посмотреть портрет.
– Такого портрета нет.
– Должен быть… Как мы говорим, попытка не пытка.
– Гм… русский… Она родственница Понятовьского.
– Ох, Понято… вьский.
– Так. Что «ох»?
Поскольку Марек был пьян, то разговор на деле, естественно, был более сложный: иногда приходилось и за руки хватать.
Наутро все без опохмела понуро сидели в автобусе, порою искоса недобро поглядывали. даже не на меня, а эдак в мою сторону.
Всегда мы, русские, без вины виноватые.
Приехав в Варшаву, тут же и собрались в Вилланов: опаздывали (по тем же причинам), а время было назначено.
То есть время отъезда в Вилланов, это варшавский Версаль, километров сорок.
Минуя Вислу и какие-то бесчисленные пруды, входим во дворец; он сделан и правда по типу Версаля. Золотистый фасад и колоннады полукругами.
Это молчание; все уже знают о тайном соревновании.
Зал начала XIX; 10-е, 20-е годы… 30-е.
Нет Сангушковой.
Нет Потоцкой.
Облегченный вздох пяти-шести человек: наконец, победа. Вроде шутливо, а. Наши иронически поглядывают опять-таки в мою сторону.
Нет так нет.
Идем по Вилланову?
Да пойдем, пройдемся.
Почему-то мы шли без экскурсовода.
Или, как обычно бывает, он был там где-то отдельно с любознательными, а мы не хотели мешать их счастью и ставить его в неловкое положение своими вопросами дурацкими.
Идем.
«Вторая половина…» Мелькают Муравьев-вешатель и казненные им поляки знатные. Собственно, они просто не хотели освобождения крепостных украинцев, это я знаю из мемуаров Дельвига. Разумеется, не того, а иного Дельвига – более позднего, железнодорожника. Да, история. Далее. Стойте.
В зале конца XIX века, из угла, на меня издали смотрела дама – в черном платье со сборками, рыже-белокурая, с большим изумрудом (ярко-зеленое!) на груди, на серебряной толстой цепи.
Еще не подходя, я, конечно, уж точно знал, что это она.
Хотя заранее я не знал, что портрет именно таков: я помнил лишь описание Лунина в его письме из восточносибирской каторги. Но он ведь описывал не портрет, а «последнее свидание».
Подошел: Наталья Потоцкая-Сангушкова. так и сказано. Я знал, да и тут вон есть. Умерла в 34-м, т. е. и раньше Лунина. Быстро умерла после его ссылки. Он писал сестре уж о мертвой, видимо, и не зная о ее смерти.
Самого его скоро задушили местные русские.
Но 34-й… При чем тут конец XIX.
Молча смотрело на меня прекрасное, мягкое по выражению и одновременно, конечно, неуловимо горделивое лицо этой давней полячки.
«Полячки» – не польки: так говорил Пушкин.
Странное творилось в душе.
«Все было».
«Все было», – прошло во мне.
Все, все было.
Все правда.
И художнику она позировала. в том самом наряде.
Оказывается, все бывает.
Да, все было.
И сейчас все оно есть.
Вот оно.
Кто же «загнал» в конец XIX?
Да, может, так лучше.
Посвященный – найдет; постороннему – нечего и смотреть.
Все эти чувства, видимо, выражались на моем лице; я не отводил глаз от лица Потоцкой, собравшиеся за спиной и наши, и поляки давно уж посматривали не только на прекрасную даму – но и на меня, грешного.
– Ладно, пойдем, – примирительно сказал Марек, полуобняв и похлопав меня по плечу.
Но в автобусе продолжал поглядывать, как у нас говорят, волковато.
Говорили о гаданиях, предсказаниях и прочем подобном. Как известно, сейчас это «в воздухе».
Сначала высказались женщины, потом поострили, похмыкали и посмеялись молодые мужики.
Потом не без искреннего интереса обратилась к старшему:
– Алексей Иваныч, а вы? Как вы сейчас на это смотрите? Ведь ваше поколение… как-то вроде б не думало об этом.
– Думало, – без особого энтузиазма отвечал Алексей Иваныч.
– А что же вы думали? – спросила, конечно, кокетливая красотка, выставляясь вперед и подыгрывая глазами.
Алексей Иваныч улыбкой оценил ее ужимки:
– Ну, ежели ВЫ просите…
– Ну да.
– Я, надо сказать, был физиологически мнительным и соответственно суеверным малым. Канцерофобия, то да се. А тут эти гадания: как раз мода, еще тогда. Я не любил, чтобы мне гадали: вот «понимаешь, что глупость», а все равно действует. (Кавычки он выделял тоном). Ну, однажды одна там дама… вроде вас, – слегка поклонился он в сторону кокетки.
– А как это – вроде меня? – подхватила она тут же.
На лице Алексея Иваныча мелькнула тень: – Раз уж я рассказываю, то и не мешай. Впрочем, сам виноват. – Вслух он сказал терпеливо-вежливо:
– Нет, внешне вы были не похожи, но… живая такая особа.
– Ну хорошо, хорошо, больше не мешаю, – махнула руками вперед эта умная дама.
– Вот. Ну., она несколько… э… симпатизировала мне…
– Да уж! – сказали женщины.
– Нет, это для гадания как раз… опасно. Как ни странно, заинтересованный в тебе человек гадает объективно. Он включается, он взволнован, но именно поэтому он… объективен. Энергетика включается и работает помимо его… бытовой личности. А если человек «холоден», он хитрит и подыгрывает. или, наоборот, пугает тебя, во всяком, случае, он «себе на уме». А тот говорит как есть, как думает. Это и опасно. Всегда боязно услышать нечто… несветское о себе.
– Как это – несветское?
– Понятно, понятно, – сказали остальные.
– Вот взялась она мне гадать… Я – с неохотой… Ну ладно, гадай.
И вот и начала она… это. Редко я слышал о себе столь точную информацию, именно информацию: по фактам! Я видел по ее лицу, что она не читала моих биографий и прочего. Да и что там можно узнать по нашим писаным биографиям!.. Но даже и этого она не читала, это было видно. Ей было не до памяти, не до воспоминаний о моих фактах… Она раскраснелась, лицо подергивается, нервы за мышцами как бы так и звенят. Зрачки расширены – черные; глаза уставлены куда-то мимо меня. Уже и не глядя в руку, а лишь держа ее. Ладонь слабая, неврастеническая… И, да, излагает… Все назвала точно. Все даты, все переломы. Когда женился, когда на целину, когда в аспирантуру, когда развелся, когда защита. Она напрягалась, она слушала чей-то невнятный, жесткий голос, который излагал ей все это, – и тут же выговаривала, выговаривала. Она была не властна над собой, она подчинялась кому-то… чему-то.
