Но все понимают, что ждать нечего.
В войну!
…Страсть нам охота, сидя в кустах этого «американского клена» (термин) у «известковой ямы» (термин), с отвращением нюхая сладко-мутный запах падали (в этих кустах почему-то вечно валяются мертвые галки), в то же время выглядывать, выглядывать – не мелькнет ли неосторожный вражеский лазутчик, в свою очередь высматривающий, как бы им побыстрее захватить «развалину на углу» (термин!)?
Эту развалинудолжны захватить или «мы» или «они», начав действовать из заранее обусловленных дальних пунктов – от «развалин за общежитием» и от «огородов химфака».
Действовать надо незаметно, а кто замечен и «засечен», то есть окружен, пойман нами (или наоборот!), тот выходит из игры.
Так нет ли – нет ли лазутчика?
Особенно если это Эльза, которая играет против нас.
Мы выглядываем сквозь ветви; свеже-зеленые эти резные листья.
А вон и верно… кто-то…
Да это она. она!.
Она в своей черной юбке и темном жакете поверх кофты, которые столь хорошо заметны на фоне зелени и красно-желтого кирпичного щебня развалин, пригнувшись, перебегает через дорогу метрах в пятидесяти от нас, видимо, имея намерение занять более высокий наблюдательный пост в той развалине, что в секторе «общежития», в тех кустах.
У нас и это был термин – «те кусты»…
Мы, юные мужчины, не заставляем себя долго ждать.
Как бесшумные коты, выскакиваем мы за Славкой, который лишь полукругло махнул рукой и сказал: «Айда!», вот и вся команда, – из этих кустов в соседнюю уже по-летнему высокую лебеду и полынь и, под прикрытием тени громадного тополя, которых, таких, штук десять на весь наш Двор, шуршим, кто сильно пригнувшись, а кто и по-пластунски, к тому месту, откуда она перебежала.
Собравшись там, мы вдруг орем, вскакиваем, перебегаем дорогу и окружаем тот холмик, за коим и скрылась Эльза.
Она там – пристроилась в выбоине на боку, густо постелив себе той же лебеды и полыни и еще сверху прикрыв все это неведомо откуда взявшейся, но ослепительно желтой тряпкой.
Мы окружаем, она встает.
На лице досада и раздражение; «Ну чего орете?» – буднично говорит она.
…Да и нам чего-то неловко: вдруг.
Чего орем, правда?
Мимо полянки, где мы обычно играем в футбол, а я, вратарь, «падаю» – отбиваю, а не ловлю, и меня ругают; мимо дороги в мелких кирпичиках, по которой я обычно выезжаю из Двора на своем толстошинном, тяжелом велосипеде, чтоб ехать «на кордон» или «по Задонскому» (шоссе), мимо этих неизбывных молодых тополей, лебеды, полыни и кленовых вовсе маленьких кустиков, мимо «известковой ямы», «мастерской», «прачечной», «погребов» с буграми и столбиками-отдушинами над ними, мимо этой стороны «химфака» и всего прочего, что Было, но чего уже Нет, – мимо всего этого мы ведем Эльзу к «огородам» в наш «штаб», чтоб она «сидела».
– У-у-у, кууу! У-у-у, кууу! – между тем тоскливо курлычет она по дороге: подает сигналы своим.
Явно подражая сычу-пустушке, что кричит по вечерам во Дворе.
Мы в сомнении: имеет ли право?..
А вот и огороды… вот площадка, где тоже в футбол и где я учился на велосипеде. вот те квадраты, где городки. чурки, биты. вон она, развалина – «больница костных туберкулезников.»
Бузина, лебеда у этой больницы – и там, у старокирпичной темно-красной стены, что отгораживает двор от той улицы.
Той улицы, что – уже Город.
Ведем, ведем.
– У-у-у, кууу. У-у-у, кууу.
Противный у нее голос вот в этом крике; вообще. вообще неловко. неловко нам эдак-то.
Куда мы ее ведем?
Куда, окружив вчетвером?
Бодрый, но тоже «притихший» Шакал; Генка, неловко хихикая; Славка, что идет сзади и уж делает вид, что это и не он ведет.
Смотрит в сторону, вроде что-то заметил.
И я – впереди всего: угрюмо оглядываясь…
У-у-у, кууу. У-у-у, кууу.
Сначала заунывно-раздельно, потом быстрее: второе это «кууу».
Так вот они условились.
Никого нет во Дворе, кроме нас.
Ведем мы Эльзу.
У-у-у, кууу.
Где ты?
Кто ты?
Отзовись.
Отзовись…
Кто это, кто это говорит?
Тоска смертная.
Да, и голос.
И отчего ныне, когда вновь мы одни в этом ясном, уж ясном мире, – я, думая о том и о сем, слышу из прошлого многое, многое, слышу и Шатова и Листенко, – но и это назойливое, «эльзино», злое, тоскливое:
– У-у-у, кууу.
У-у-у, кууу.
…Играем.
Играем.
Играем.
Играем в войну…
Не получалось у меня с поляками. Самолюбивый народ. Приехали к углу Краковце Предместье – Новый Свят. И только поляки снова начали, что Рокоссовский не успел, что Старо Място было взорвано немцами полностью, что народ собирал деньги в сундук на площади, который мы и сейчас видели, и восстановил и еще восстанавливает Старо Място как оно было, теперь уж в деталях, – как дьявол повел меня, и я спросил:
– А что это за памятник?
– Мы же говорили, это князь Понятовьский, король. Последний король великой Польши.
И кого-то из поляков из этой ложной, самолюбивой вежливости, столь свойственной им, разнесло сказать:
– Вы видите, он указывает мечом на Запад. А раньше указывал на Восток.
И меня, разумеется, разнесло ответить:
– А вы поставьте его на подшипник, чтобы вертеть туда и сюда.
Есть у меня это качество, по которому румын, кои четырнадцать раз мне объяснили, что Бухарест – это маленький Париж, на пятнадцатый я спросил, а считают ли французы Париж большим Бухарестом; с украинцами заговариваю про бутерброд – сало с шоколадом, грузинам напоминаю строку классика «Бежали робкие грузины», на что они, правда, не будь дураки, сославшись на своего же политического классика, отвечали:
– Робкие бежали, а храбрые грузины остались. А вот русские в 41-м…
И главное, делаю я все это не со зла, а по принципу – не думай о белой обезьяне. То есть не скажи чего лишнего. И сразу думаешь, сразу говоришь.
…После этого поляки часа два молчали вообще.
Ладно, приехали в Беловежскую Пущу. Ну, с польской ее стороны. Хотя и тут живут белорусы, что и сказалось, как увидим мы, быстро. Повели нас в дубовый лес.
Дубы такие, что и верно таких не видел и не увижу, хотя и в Воронеже нашем – дубы. В три обхвата и огромные в высоту, и стройные – не корявые в стволе, как обычно дубы, а прямые и без веток снизу, будто сосны в бору. Стоят гиганты поодаль друг от друга, но – так. А меж ними орешник, ольха и иное. Сосны прямые, ибо иначе мешали бы друг другу – тесно стоят; а эти поодиночке и все же – прямые.
Это дубы.
Ведет нас дама в военной форме, в военной узкой юбке, что, естественно, только подчеркивает стати, в конфедератке; наша «группа» пытается с ней заигрывать, но она тверда. Еще Польска не сгинела.
– А сеи-час, – говорит она с легким акцентом, – мы подойдем к дубу, который знаменовал трагедию Польши. Трагедию Жечи Посполитой. Это дуб, который сломала молния. Этот дуб называется князь, король Понятовьский.
Вкусно она это говорила – вьский.
Дело в том, что каждый из дубов в этом месте посвящен определенному королю. Этот – знаменитый Сигизмунд Август, этот – еще более знаменитый Стефан Баторий, этот просто Сигизмунд и так далее. Так вот, сломанный дуб – это Понятовьский: последний король, потом Польшу окончательно разделили Пруссия, Австрия и Россия.
Пруссия – Зелена Гура и прочее, Краков – Австрия; Варшава – Россия.
И сейчас во всех этих городах и соответствующих районах виден стиль «опекунской» нации…
Дама шла впереди, мы с неким Колей – прямо за нею.
Шли по тропинке между папоротниками и кустами.
Не знаю уж, как и описать дальнейшее. Не люблю я такого… Но что делать. Словом, дама, не заметив, перешагнула через горку дерьма, положенную посреди тропы. Положенную, извините, не в один присест, а явно завезенную специально: уж больно большая да беспорядочная. Я заметил и толкнул Колю. Мы перешагнули. А «группа» шла сзади.
– Перед нами дуб, сломанный… сломленный молнией, – начала полячка, указывая на дуб не более не менее, как указкой: чтоб все путем, по-солидному. – Вы знаете, что конница Понятовьского первая переправилась через Неман, идя в войсках Наполеона Бонапарта…
– …твою мать, – громко раздалось сзади.
– Donner wetter, – откликнулось тут же.
– Тьфу, damn with you. God damned.
– Тьфу ты, мать-перемать…
Видимо, белорусы постарались; после в местной корчме мы услышали от них, «случайных», много «лестного» в адрес их нынешних хозяев… старая, корневая вражда… Что ж, «вы не читали сии кровавые скрижали»? Читали.
Как бы то ни было, биля пани еще более побледнела и стояла, нервически сжимая указку; она думала, что все это – в ее адрес и в адрес великого короля.
Мне бы стоять, а я подошел.
– Вы знаете, – сказал я. – Это не про вас; там… недоразумение. это случайность.
Она посмотрела на меня прямым шляхетским взглядом, молча двинулась к толпе, посмотрела, угрюмо вернулась; посмотрела на нас с Колей. и спросила:
– А вы-то?
Вот так вот.
Она решила, что мы нарочно перешагнули, ничего не сказали.
