Перед огромной красной иконой стоит стремянка, на ней сидит Мышкин. Рогожин лежит на нарах и с нарастающим возбуждением слушает рассказ Мышкина, напряженно наблюдая, как тот спускается вниз.
Ко всем своим мгновеньям прибавляю одно чужое,
не мое мгновенье, мгновенье человека,
которого всегда ношу в себе;
его лицо и в этот самый миг
со мной — мне не забыть его, пока живу.
(Нет, не мираж, не порожденье сумерек вечерних!)
Покрыто инеем тюремной ночи,
зеленой изморосью тянется к утру,
глядевшими когда-то в небеса
глазами — сквозь решетку.
По ледяным проходам рук и ног заключенного сон покидает.
Охранника шаги в груди рождают эхо.
Ключ отпирает стон.
Слов у него уже нет,
и никто его не поймет,
но несут ему мясо, вино,
в милосердии упражняясь.
Только он погружен целиком
в церемонию облачения,
не видит ни щедрых даров,
ни глупой
жестокости правил.
Начинается долгая жизнь,
дверь открылась, осталась открытой,
а снаружи все улицы слились
в общий гул голосов
всех на свете, кто гонит его:
все ближе кровавое море,
напоенное смертными
казнями
всех преступных
судов на земле.
Что-то общее есть между нами
и судьями — их приговор:
человек с неподдельным лицом
доберется до сути в тот миг,
когда голову склонит на плаху
(хоть лицо его
бело, недвижно,
мысли, если он мыслит вообще,
не имеют значенья, он видит
только ржавую кнопку
на плаще палача).
Сходство есть между нами и
осужденным — он нас убедил,
что убийству, которое мы готовим,
и убийству, нам уготованному,
предшествует истина.
И вот некто предстал предо мной,
я предстал перед кем-то —
и знаю, как постичь эту истину:
жить вашей жизнью и
принять нашу смерть.
Но я смертен и, значит,
ничему научить не смогу:
если б мог, то лишь
в эту секунду — только
в эту секунду и мне бы
нечего было сказать.
Рогожин вскакивает и сталкивает Мышкина, который как раз спустился на самую нижнюю ступеньку, на пол. Снова звучит нежнейшая мелодия. Рогожин преображается, подходит к Мышкину, поднимает его с пола и некоторое время держит на руках. Они обмениваются нательными крестами.
На пустой темной сцене тонкими белыми контурами проступают очертания дома, напоминающего замок. Через всю декорацию тянется балетный станок, возле него стоит Аглая в белоснежной пачке. Мышкин, стоя лицом к публике, читает вариации на тему пушкинской Баллады о бедном рыцаре и ни разу не поворачивается в ее сторону. Всякий раз, когда текст перебивается музыкой (звучит ритурнель[25]), Аглая виртуозно проделывает одно и то же хореографическое упражнение. В начале звучит музыка.
Хочу поведать вам о странном человеке,
он жил на свете много лет назад,
слыл чудаком, но рыцарь
был бы славный,
когда б не бедность,
был дворца достоин.
Был бедно он одет,
и с плеч порой
свисала бахрома, впуская свет,
но в том кругу
позора не терпели,
и он в смирении обрел покой.
Те, кто войну проклинают,
предназначены к битве иной.
Им разбрасывать зерна
по безжизненным пашням земли,
им все лето держать оборону,
стоять насмерть на передовой,
они вяжут для нас снопы,
и ветер их валит с ног.
Звучит ритурнель. Аглая выполняет упражнение.
Пока шла подготовка, я избегал городов,
и жил я опасно, как живут те, кто любит.
После попал я как-то на светский ужин
и поведал о смертной казни. И снова меня не стало.
Первую свою смерть я принял из рук грозы
и подумал: как светел мир, и насколько себя превосходит,
там, где я омрачаю луга, треплют землю ветра
на кресте, ах, оставьте меня лежать лицом вниз!
Синие камни летели ко мне, будили меня от смерти.
Падали вниз осколки звездного лика.
Звучит ритурнель. Аглая выполняет упражнение.
Исключенный из Ордена,
вычеркнутый из баллад,
я отправился в путь в настоящем
туда, где лежит горизонт, где разбитые
солнца — в пыли,
где игра теней
на таинственных сводах небес
декорации крепит,
сплетая
их из детской
молитвы моей.
Если четки порвались,
по бусинам раскатились, если, целуя складки
синего платья мадонны,
чувствуешь привкус экстаза
долгих ночей, дуновением легким
в нишах гасится свет,
я выступаю из черной
крови неверных,
слушаю вновь лебединую песнь
нашу жертву отвергшей
истории.
Звучит ритурнель. Аглая выполняет упражнение.
Призываю недуг, призываю
безумие путь мой прервать,
отнять у меня свободу.
Захлестни, поток, вырви плоть мою
из-под ножа, занесенного мною,
чтобы ее разорвать. Дуновением,
духом, что в ней рвется ввысь,
и дыханьем своим — я его задержу
в знак того, что мой рот
не спросил ничего наперед,
что ждет меня, как и когда
на наших глазах
свершится творение.
Звучит вторая часть ритурнеля, Аглая недвижным взглядом смотрит на носки своих туфель, застыв в последней позиции упражнения.
Аллея в курортном городе, на заднем плане — павильон для оркестра. Здесь собрались птицы высокого полета — высший свет Петербурга. Занавес поднимается, дирижер оркестра застыл с поднятой палочкой в руке. Все фигуры неподвижны. Каждый в своей позе, и вся сцена производит впечатление картинки из глянцевого журнала. На авансцене — Мышкин, он чувствует себя здесь не в своей тарелке.
Летают легко, не стану
спорить, залетные птицы —
повсюду бывали, но
ныне пресыщены
даже быстрым полетом.
Мышкин уходит. Дирижер взмахивает палочкой, звучит музыка, и недвижный птичий базар превращается в обычную аллею, по которой прогуливаются отдыхающие. Когда музыка смолкает, все поворачиваются к капельмейстеру и аплодируют. Незадолго до конца танца появляются Мышкин с Аглаей. Некоторое время они прогуливаются среди прочих, потом выступают вперед. Мышкин обращается к Аглае.
Мне кажется, я словно средь камней,
она стареет, но бежит доверья.
Мне ясно, также и твое лицо
давным-давно ко мне сюда спустилось,
под этим белоснежным водопадом,
где я впервые расстелил постель
и где себе устрою ложе смерти,
перед глазами —
бездна чистоты.
Мышкин и Аглая уходят. Вечереет. Зажигаются фонари, оркестр прекращает игру, общество разбивается на пары и уходит со сцены. Все пространство заполняется спущенными сверху небесно-голубыми полотнами. Вбегает Аглая, за ней — танцоры в белом, появляется Мышкин в белом костюме — ее виденье. Но входит Настасья, встает между ними и разделяет любящих. Голубые полотна снова исчезают вверху. Аглая одна в ночном саду, она постепенно приходит в себя и с плачем бросается на скамейку. Мышкин, на сей раз во плоти, подходит к ней и опускается на колени.
А я-то поверил отказу.
Ты плачешь оттого, что я тебя желаньям предпочел?
Ты выбираешь краткую судьбу: мой миг, и я хочу
осуществленья снов, которые
ты видишь и простираешь вдаль.
Мне нечем тебя утешить.
Но мы будем рядом,
когда сдвинутся с места горы,
мы, словно камни без возраста,
будем лежать в изножье ночного страха
у истоков великого краха.
Однажды и луна осталась с носом.
В кронах наших сердец
застрял одинокий
отсвет любви.
Как холодно в мире,
как быстро сгустились тени,
что гнездятся у наших корней!
Аглая слушает Мышкина с недоумением; она разочарована, ее ожидания не оправдались. Она вскакивает, Мышкин в полной растерянности продолжает стоять на коленях. Общество снова собирается в ночном саду, на этот раз толпа окружает Настасью Филипповну, чей танец настолько красив, что у зрителей перехватывает дыхание. Обе женщины становятся друг против друга. Настасья оскорбляет Аглаю, в ответ один из сопровождающих Аглаи оскорбляет ее. Мышкин уходит, и, как испуганные птицы, собравшиеся разлетаются. Свет направлен на авансцену, кулисы уносят. На сцене теперь только черный подиум и две лестницы по бокам. Аглая и Настасья танцуют с партнерами, одетыми в черное. Будто на невидимых шпагах сражаются они не на жизнь, а на смерть. Когда возвращается Мышкин, взбираются каждая на свою лестницу и дают понять, что ждут объяснений. Заметив нерешительность Мышкина, Аглая бросается с подиума вниз, и партнер уносит ее. Мышкин хочет бежать за нею, но тут Настасья падает перед ним без чувств. Он поднимает ее и некоторое время держит на руках.
