Юрий Кузнецов - Стихотворения и поэмы

(«Суд огня», 1909 г.)

Стихотворение Вяч. Иванова основано на ахейской легенде о фессалийском царе Эврипиле, который при дележе сокровищ Трои выбрал кованый ларец, созданный Гефестом, - в ларце оказывается идол Диониса Эсимпета, и Эврипил сходит с ума. Это стихотворение построено по тому же принципу «замыкания» двух миров, что и стихотворение Кузнецова «Змеиные травы». В том и в другом произведениях существуют два мира: мир «поезда» и мир «мысли», мир царя Эврипила и мир бога Диониса. Внезапно происходит неожиданный переход одного из этих миров в другой (у Иванова причина этого перехода - нарушение ритуала Эврипилом, Кузнецов причину исчезновения-перехода поезда не указывает, тем более, что, как мы увидим, он отрицательно относится к категории причинности, можно только предполагать, что чудо спровоцировано крайним самодовольством пассажиров, их тусклым рационализмом, то есть в определенной мере также нарушением ритуала). В результате появляется проводник между двумя мирами - сакральный змей (змея). Вячеслав Иванов в своем стихотворении использует реально существовавшую античную мифологию, согласно которой змей - одно из воплощений бога Диониса. Юрий Кузнецов - мифологию, в которой змея исполняет роль хтонического существа, выползающего из отверстий пространства и  либо сжимающего небо и землю («Посох», «Пепелище. 1942 год»), либо причиняющего герою гибель (поэма «Змеи на маяке»). Эти функции змеи в целом совпадают с ролью этого символа в общемировой мифологической системе. События, описываемые в стихотворении «Змеиные травы» (и в других подобных стихотворениях Кузнецова) не являются художественной условностью, они так же реальны для автора, как и события мифа для народа - носителя этого мифа. Кузнецов критически относится к попыткам объявить миф мертвым рудиментом человеческой истории, а события, происходящие внутри мифологического сюжета, условными, нереальными. Поэт верит в то, что мифологические события абсолютно реальны и могут произойти в любой из моментов человеческого существования. Поэтому исчезновение-появление поезда в стихотворении «Змеиные травы» для автора действительно. Помимо этого, данное событие (и все подобные события) несет в себе другую задачу - оно несомненно позитивно для автора. Симпатии Кузнецова на стороне мифо-реальности, а не на стороне не-мифо-реальности. Первое начало предстает «живым», «жизнетворным», «исконным», а второе - «мертвым» и «искусственным». Эти два начала с попеременным успехом взаимоуничтожают друг друга. Мертвое навязывает живому свой язык, коверкает его, пытается заместить собой (этот процесс описан в стихотворении «Атомная сказка»), но и живое (мифо-реальность) постепенно находит в себе силы для самовосстановления, заменяет логические конструкции мифологическими объектами. Ход этого процесса так же не остановим, как и рост трав («Вина») или грибов («Грибы»).

Сопоставление стихотворений Ю.Кузнецова и Вяч.Иванова не случайно: позиции этих поэтов во многом близки друг другу. Символист Вяч.Иванов - один из деятелей искусства XX века, реально веривших в двоемирие мироздания, состоящего из непрерывно враждующих между собой мифо-реальности и не-мифо-реальности. Так, в статье «Две стихии в современном символизме» Иванов противопоставляет «символизм идеалистический», создающий «иллюзионистский» произвольный образ мира и «символизм реалистический», прозревающий в действительности иную, более «действительную действительность», раскрывающий в символе миф как «объективную правду о сущем».

Критика Кузнецовым современного рационалистического разорванного мышления так же близка идеям Вяч.Иванова. Иванов находит «типичным для грека желание абсолютного синтетического понимания мира, современный европейский ум, на его взгляд, пытается разделить его на составляющие. Он цитирует высказывание Ф.Ницше о том, что мы нуждаемся в чем-то скорее упрощающем, чем усложняющем наш мир... Результатом «жажды по синтезу» стала склонность к коллективной деятельности, лежащая в основе духа древних греков. Дионисийский экстаз был «экстазом воплощенной радости», берущим начало... от усталости частной личности, свободы от удерживания индивидуального сознания, от тюрьмы своего «я».

Последнее замечание Вяч.Иванова о «тюрьме своего «я» почти дословно перекликается со строками стихотворения Ю. Кузнецова «Улитка-вестник»:

Однако взгляды Вяч.Иванова и Ю.Кузнецова имеют и некоторые различия. Так, первый рассматривает модель мифо-революции, основанной на коллективном действе, на «театре всенародного творчества». Кузнецов далек от подобного утопизма, для него мифо-революция представляет собой перманентный процесс проникновения «реальнейшей» мифо-реальности в не-мифо-реальность.

Философское мировоззрение Юрия Кузнецова представляет собой наиболее цельное явление модернизма в современных условиях. Можно сказать, что новейший модернизм Кузнецова близок к символистическому варианту (а именно - к философии Вяч.Иванова). Это мифо-модернизм, рассматривающий мироздание как непрерывный конфликт мифо-реальности с обступающей ее косной не-мифо-реальностью и несущий в себе модель изменения (просветления) не-мифо-реальности через мифо-реальность. Сейчас творчество Ю.Кузнецова представляет собой последнее наиболее убедительное проявление модернизма в русской поэзии (однако это не значит, что модернизм окончательно исчерпан).

Исследователь творчества Юрия Кузнецова не может не обратить внимание на то, что он – чрезвычайно «цитатный» поэт. Несмотря на иррационалистическое отрицание культуры (как цивилизации), Кузнецов живет прежде всего в культуре. Интертекстуальность занимает огромное место в его творчестве. Едва ли не в каждом стихотворении Кузнецова можно обнаружить прямое цитирование чужого текста или его косвенный парафраз, заимствованный у другого автора образ, стилизацию или скрытую пародию, полемический анализ определенной философской или культурологической теории. На примере раннего стихотворения поэта «Из детства» было показано, что пространство сюжета произведения и пространство чужого текста, используемого в качестве цитаты, перетекают друг в друга. Исходя из этого лирический герой стихотворения Кузнецова может вполне неожиданно для себя оказаться в пространстве цитаты. Но возможен и обратный процесс: культурное явление (в лице литературного героя, овеществленной идеи и даже конкретной исторической личности) может быть втянутым в сюжетное пространство произведения. В некоторых ситуациях это обстоятельство буквализируется и читатель оказывается свидетелем метаморфозы, происходящей с культурным явлением, которое переходит из собственного мира в мифо-реальность другого порядка. Это происходит, например, с Петраркой из одноименного стихотворения:

Грандиозное мифо-пространство его поэзии наполнено призраками людей и идей, причем чаще всего эти призраки мучимы зловещими мифологически-внеиндивидуальными силами, они отбывают наказание за собственные прегрешения:

              (поэма «Золотая гора»)

Ощущение многоголосия (на наш взгляд, мнимого) у многих исследователей вызывает и стилистика Кузнецова. «Как стилист он, пожалуй, неоригинален, - пишет Ирина Слюсарева. - еще и потому, что часто заимствует...».  Невозможно согласиться с тем, что, «как стилист он... неоригинален». Многие из реминисценций, выделенных Слюсаревой, представляются в значительной степени искусственными. Однако отмечен и ряд действительных цитат, сознательно использованных Кузнецовым. Дело в том, что цитатная плотность в некоторых стихотворениях Кузнецова достигает почти центонного уровня. (Центон - произведение, состоящее целиком из цитат, к примеру:

Юрий Кузнецов - один из самых монологических поэтов современности, однако его монолог постоянно направлен на иные проявления культуры (интертекстуален). Он постоянно говорит «своим голосом», но говорит о разных явлениях культурного пространства, цитируя эти явления, что создает впечатление мощного стилистического полилога, которого на самом деле нет. Так возникает своеобразная «монологическая интертекстуальность», порою создающая «монологический центон». Монологический центон - центон, в котором сопряжение цитат создает авторскую точку зрения, отличную от точки зрения цитируемых авторов. Говоря иными словами, цитаты приводятся автором центона не для того, чтобы согласиться с ним, а для того, чтобы оспорить их, столкнув с другими цитатами. Цитирование вообще (и в частности, в центоне) подобно прямой речи, цитирование в монологическом центоне подобно прямой речи с частицами «-де» и «-мол», отрицающими эту прямую речь. Подобный эффект «цитаты, разоблачающей себя», создается за счет особого сопряжения цитат. В этом случае автор произносит монолог с цитатами, не принимая точку зрения тех, кого он цитирует. Механизм такого явления можно рассмотреть на следующем очень интересном примере, связанном со стихотворением «Горные камни». Этот анализ поможет также рассеять одно из стойко укоренившихся предубеждений о том, что «Горные камни» - стихотворное переложение платоновского «Такыра». Это предубеждение связано с уже знакомым смешением заимствования и цитирования (которое, в частности, проявилось в приведенном выше высказывании И.Слюсаревой).