III
Люди страдают и умирают.
Так зачем же нас запугивать смертью?
Те, кто раньше времени стали
думать о смерти,
умерли,
не дождавшись ее прихода.
Люди и без того умирают…
Так зачем же их запугивать смертью?!
Наполняются горы
воздухом свободы.
(«…В 7 утра появился в небе
самолет—разведчик…»)
Враг яростно ненавидит
мою любовь к свободе.
Мы прощаемся под проливным дождем
и спрашиваем нежно друг друга,
моя любимая,
когда же увидимся снова.
Люди, никогда не слышавшие грохота боя,
сердцем не ощутившие
страстной любви к свободе,
не ставившие крестов
на могилах погибших товарищей, —
эти люди не знают,
что такое война.
Мы не умрем.
Мы не умрем
и постараемся
дожить до старости,
чтобы рассказать о подвиге народном.
(«…В 11.30 утра по дороге
проехало шесть грузовиков,
битком набитых солдатами…»)
Веселое пение птиц в горах
навсегда останется в нашей памяти.
А сейчас солдат
затачивает мачете,
а девушка собирает грязную посуду —
как же трудно нам было прощаться!
В грустном молчании
сгорбился мост,
и кажется, снова пылает земля.
Так хочется жить
и любить всем сердцем
наперекор печали и боли!
(Любимая, мы еще потанцуем!)
Одежда пропахла сыростью.
Души изъедены печалью.
(Любимая, мы еще потанцуем!)
Не смолкают пулеметы,
ведь им не понять причину
нашей радости.
(«…Примерно в 16.00
в четырех или пяти километрах
послышалась перестрелка…»)
Эта пышная зеленая ветка
и набухший цветочный бутон,
вся моя кровь взывают к тебе, свобода.
Пусть скорее наступит тот радостный час,
когда я смогу прижать тебя к своему сердцу…
Как люблю я тебя, дорогая свобода!
(«…Ровно в 7 мы снова отправились в путь…»)
Файад Хамис
Победа на Плая—Хирон
(набросок для кантаты)
Спали города,
укрывшись одеялом фабричного дыма.
Спали поля под покровом росы.
Спали дети, нырнув в темноту.
И полночь
влажным теплом дышала в окна.
Многие люди, однако, не спали:
при свете лампы
одни из них гранили
твердыню новых идей,
призванных каждому дать труд и радость,
другие, сжимая в руках винтовки,
стояли на посту —
у заводской проходной,
у входа на ферму или
у самой границы, на морском берегу,
где над ними трепетали
звезды и листья.
И всюду на нашей Родине зрела любовь,
голубая и глубокая, как ночь:
любовь мужчины к женщине,
любовь к освобожденному труду,
непобедимая любовь к Отчизне.
Любовь и нежность — великая сила
нашей крови, нашего молота, нашей росы.
Но в это самое время
в наше чистое небо
по—воровски ворвались грязные космы взрывов
и предательский грохот динамита
заглушил мерный рокот заводов
и вместо распахнутых окон
выросли уродливые руины —
это смерть попыталась
проторить себе дорогу
по нашей земле,
по нашей воде, по нашему небу —
дорогу, по которой должны были ринуться
тяжелые бронетранспортеры смерти,
смерти, облаченной
в грязную униформу цвета хаки,
заморской смерти, лязгающей кровавыми
гусеницами,
выползшими из чужеземных фабрик страха.
Они пришли не с цветами, не с улыбкой,
не затем они пришли, чтобы в наших домах
появились хлеб или музыка.
Не затем они пришли, чтобы сесть у порога
и дружески поговорить
о том, как прекрасны мир,
труд и любовь.
Нет, их руки не пахли жизнью.
Они пришли не затем,
чтобы складывать дома из кирпичей,
доить коров,
влажных от росы и звезд,
или рубить вековые стволы в чаще,
чтобы на их месте вырос поселок,
не затем они пришли,
чтобы научить нас читать книги
или вылечить наши израненные руки,
не затем, чтобы вместе с нами мечтать
о мире, который мы строим,
радуясь, наперекор трудностям.
Нет, их руки не пахли жизнью.
Они не принесли с собой голубей,
не принесли ни маиса, ни книг,
ни бочек с пальмовым маслом.
Их руки не умели держать
ни молотка, ни скрипки,
не было в руках у них надежды,
не было в руках у них любви,
не было в руках у них дружбы,
не было в руках у них радости,
не было в руках у них мира,
не было в руках у них жизни.
Ибо руки их пропахли смертью.
Дрожать утесу и ручью —
свинцом перечеркнуло поле,
и вырвалась из жил на волю
кровь, окропившая зарю.
Как среди пальмовых стволов
белела тихая дорога!
Но вот трубач пропел тревогу,
и орудийный грянул рев.
Просила сельва: не тревожь,
синсонте, трелью это утро…
Но содрогнулся лес, как будто
ему под сердце впился нож.
И брату брат сказал: — Готовь
себя на подвиг настоящий! —
И подожгла глухую чащу
кубинцев пламенная кровь.
И вот вскричала птица. Вот
кувшинка дрогнула под ветром..
И закружил в реке рассвета
свинцовых пуль водоворот.
И в землю из глубоких ран
багряные упали зерна…
И под скалой, крутой и черной,
дымился утренний туман.
Раскрылась лилия… Вода
под ней густела светлым глянцем…
На ледяном челе повстанца
взошла кровавая звезда.
Народное спасая дело,
упал сраженный милисьяно.
Осколком неба средь бурьяна
его рубаха голубела.
У меня нет имени.
У меня были сильные мозолистые руки.
Мои глаза едва научились читать.
День за днем стучал мой молоток,
день за днем визжала моя пила.
Руки мои создавали,
и жизнь моя была простой и прекрасной.
Каждый вечер на крыльце своего дома
меня поджидала невеста с незабудкой в руках.
«Мой плотник» — так она меня называла.
«Ты пахнешь свежей стружкой» — так она мне
говорила,
и я целовал ее в чистое чело.
Плотником был мой отец,
и дед мой тоже был плотником.
Когда я был маленьким,
у нас в семье говорили:
«Вот еще один плотник подрастает для Кубы!»
День за днем стучал мой молоток,
день за днем визжала моя пила,
и жизнь моя была простой и прекрасной.
Руки мои строили весну,
но погиб я безымянным.
Хор:
Имя тебе — Народ!
Имя твое — Народ!
Народное спасая дело,
упал сраженный милисьяно.
Осколком неба средь бурьяна
его рубаха голубела.
У меня нет имени.
Меня всегда узнавали по лицу землистого цвета,
ибо я имел дело с землей.
Руки мои были похожи на корявые корни.
Ими я защищал наши соломенные крыши,
наши стада, наше тревожное поле.
Потом пришла революция —
вечная весна земли и птиц,
и руки мои принялись строить
прекрасное Завтра.
Они ласкали борозду —
и борозда плодоносила.
И хижина моя стала зеленым дворцом,
сверкающим листвой
под водопадом солнечного света.
Мозолистые мои руки
научились держать неодолимое оружие —
винтовку, которая защищает
не чье—то личное поле,
а всю на свете весну.
Ныне я среди павших на поле брани.
Тело мое проросло травой,
руки мои стали могучими пальмами.
Кровь моя стала льющейся песней.
Простреленная моя рубаха
пахнет не кровью, а мятой травой.
Руки мои неподвижны,
но выпестованное ими поле
продолжает наливаться жизнью.
Все узнавали меня
по лицу землистого цвета,
но умер я безымянным.
Хор:
Имя тебе — Народ!
Имя твое — Народ!
Народное спасая дело,
упал сраженный милисьяно.
Осколком неба средь бурьяна
его рубаха голубела.
У меня нет имени.
Может быть, меня звали Хуан,
а может быть — Педро.
Звали меня Слесарь, Веселый Парень,
Парень Пропахший Мазутом.
Всю жизнь я прожил
на узкой улочке, мощенной булыжником.
Я долго и не подозревал, что Родина —
это еще и трава, и деревья, и поле боя,
где моя пулеметная очередь косит врагов.
Мы с братьями так любили булыжник,
и пыль, и грохот мостовой,
и чад заводского цеха!
И вот глаза мои навечно закрылись под дерном,
и надо мной сомкнулись кроны деревьев.
Я — частица города,
похороненная на рубеже моря и гор.
И нет у меня имени.
Хор:
Имя тебе — Народ!
Имя твое — Народ!
