Голос раненого героя
Проносится смерть со свистом.
И падают наземь люди,
и рушатся пальмы наземь,
и падают самолеты,
предатели и герои,
и падают птицы, дети…
Цветы и гранаты — рядом.
Проносится смерть со свистом.
Вокруг меня — дым и пламя.
Весна, обернувшись взрывом,
огнем опалила зренье.
И кровь моя тоже пахнет
порохом и пожаром.
Проносится смерть со свистом.
Но вот из утробы боя
вырвался звук протяжный
и, грудь захлестнув мне болью,
вдруг оказался песней,
в ушах у меня звенящей.
Родина, ты изранена!
Родина, ты прекрасна!
Родина — это герои,
жертвующие собою
ради тебя, Отчизна,
поющая в наших жилах!
Родина, ты бессмертна!
Родина, ты свободна!
Я ранен твоею раной,
но станет твоя победа
моей победой над смертью!
Весна, обернувшись взрывом,
врастает пламенем в очи,
и каждое дерево — факел,
и молния — каждый выстрел,
и падает мой товарищ
под грузом свинца и славы.
И черные звезды льются
на красное поле боя —
орудия, танки… Разве,
трава, ты бываешь алой?
Багряная роза раны —
цветок мой тебе, невеста,
тебе, дорогая мама,
цветок к твоему подножью,
Отчизна моя родная!
Пусть кровь моя пахнет жизнью!
Весна! Видишь?
Твой защитник,
я снова прильнул к прицелу.
На крови наших павших братьев
взойдет Родина.
На крови наших павших братьев
взойдет Грядущее.
Рука, сжимавшая винтовку, станет деревом,
и в кроне этого дерева запоет время,
а под его сенью будут расти дети,
непобедимые герои завтрашних дней.
Простреленная грудь породит реку,
и на ее берегах расцветет земля,
а в ее зеркале птицы и небо
сольются в струях солнечного света.
На крови наших павших братьев
взойдет Родина.
На крови наших павших братьев
взойдет Грядущее.
Из виска, пробитого пулей, родится заря,
спокойная, сильная, алая,
и будет ее тревожить только струна гитары
или шелест открывающейся книги.
Из глаз, сомкнувшихся в предсмертной муке,
полыхнет неугасимое пламя
новой жизни,
и мы тронемся в путь на ее сверкающей колеснице,
вслушиваясь в бессмертную песню весны.
Народ говорит: не смерть, а бессмертье
Нет смерти — есть лишь обугленная земля.
Нет смерти — есть лишь струящаяся кровь.
Нет смерти — есть лишь искореженная сталь.
Нет смерти — есть только жизнь,
выжившая в пламени боя.
Нет смерти. Над утонувшими бомбами
взрывается безмолвие кувшинок.
Празднично—голубое небо. Радостный дождь.
Трупы наших врагов утонули в болоте.
Смешались с тиной
их грязные руки и черные помыслы.
Над ними сомкнулась
зловонная жижа забвенья.
А в каждой кувшинке,
в каждой лилии сверкает чистая роса
нашей победы.
И каждый раскрывшийся цветок —
это губы, которые провозглашают:
«Герои Отчизны бессмертны!»
Да здравствуют вечно живые герои,
защитившие нашу Отчизну!
Вечной жизни вам, павшие,
вам, победившие смерть,
вам, шагнувшие прямо в бессмертье!
Родина не умрет
в наших сердцах, кубинцы.
И не удастся сжечь
нашу весну врагам.
Снова деревьям цвесть.
Юному ветру — литься
в листья… Они под стать
звонким колоколам.
Нет, не настанут дни
сумрака и пустыни.
Розы не отцветут,
и не умрет любовь.
Нет, наш цветущий сад
вдруг не покроет иней.
Нет, не вернется к нам
черная бездна вновь.
Нет, не сорвутся псы,
посаженные на цепи.
Знамя своей судьбы
не выпустим мы из рук.
Прошлого злобный мрак
истлеет в зловонном склепе.
Порукой тому они —
наш молот и острый плуг.
И никогда не умрут
погибшие наши братья.
Не будет на мне оков
и горя в твоих очах.
Видишь: опять заря
распахивает объятья.
Слышишь: снова поет
затеплившийся очаг.
Родина, только мы
будем владеть тобою.
Родина, только нас
будешь голубить ты.
Родина, стали мы
ныне твоей судьбою.
И не растопчет враг
наши с тобой мечты.
Только что мы совершили марш—бросок. И вот наши легкие, жаждавшие глотнуть хотя бы чуть—чуть свежего ветра, вновь наполняются горячим влажным воздухом, струями поднимающимся от поверхности земли. Солнце отражается в асфальтовом покрытии взлетно—посадочной полосы, на которой теперь с нами проводят практические занятия.
Вдалеке, на краю полосы, виднеется одинокий дрок. Отсюда заметно, как под легким дуновением полуденного ветерка, дующего со стороны моря, медленно колыхаются его ветви. На противоположном краю полосы вытянулись в ряд бараки, занятые под казармы, и другие постройки, в которых разместились штаб и службы батальона. Метрах в ста от казарм возвышается башня контроля за полетами. По ее круговой наблюдательной площадке, защищенной от солнца дощатым навесом, поверх которого выложен слой асбеста, ходит часовой, одетый в форму защитного цвета.
Вот часовой садится в раскладное кресло и устраивается в нем поудобнее, чтобы понаслаждаться зрелищем, когда наш лейтенант начнет гонять нас до седьмого пота, заставляя то маршировать, то пускаться бегом.
Уже двенадцатый день мы занимаемся одним и тем же. А винтовки, которые нам так не терпится получить, по—прежнему лежат в заколоченных ящиках в штабе батальона.
Мы разбредаемся вдоль бетонной полосы, которая буквально пышет жаром, надеясь, что там, где начинается земля, хоть немного прохладнее. Напрасно. И здесь такая же нестерпимая жара. Солнце зависло в зените и направляет прямо на нас свои палящие лучи. Я закуриваю. Еще несколько человек затягиваются сигаретами. Мы пьем перегревшуюся во флягах воду и располагаемся под редкими кустами, пытаясь в их тени спастись от зноя.
Лейтенант остается на ногах и после команды «Вольно». Прохаживаясь, он отпускает шуточки в адрес ребят из второго взвода. Докурив сигарету, направляется к середине летной полосы.
— Строиться! — раздается команда.
Из—под надвинутой на лоб фуражки часового проглядывает довольная ухмылка. Сам он продолжает сидеть, закинув ногу на ногу. Винтовка лежит у него на коленях.
Стоило нам построиться, как опять раздаются команды, а командиры рот и взводов повторяют их для своих солдат:
— Батальон, смирно!
— На месте! Вольно!
— Батальон, смирно!
— Напра — во, раз, два, три!
— Шаг назад, марш!
От асфальта поднимается пар. Часовой на башне шагает теперь взад—вперед там, где есть тень. Винтовку он держит наперевес.
Мой желудок давно напоминает, что пора бы и пообедать. Но лейтенант как ни в чем не бывало продолжает гонять нас. Наконец он командует:
— Вольно, разойдись!
Строй рассыпается. Каждый пытается как можно скорее добраться туда, где раздают обед, и занять очередь. Впереди меня вышагивает Кинкалья. К нему присоединяются Макарио и Болита. Прибавляю шаг и догоняю их.
— Дали нам прикурить сегодня, Кинкалья, — говорю я.
— Лучше не вспоминай. Собачья жизнь настала. Меня эта муштра уже доконала: еле ноги переставляю.
— Это все из—за жары. Смотри, как припекает сегодня, — поддерживает разговор Болита.
— Да, братва, скажу я вам, это не бетонные плиты, а настоящая раскаленная сковорода. И мы, как дураки, скачем по ней, — продолжает Кинкалья.
