66. Памяти горьких лет
Не сейчас! - в Христово Воскресенье,
Под адриатический прибой,
В померанцевых садах Мантеньи
Было бы нам встретиться с тобой!
А на самом деле: ночь и стужа,
Степь и паровозные гудки.
Перед фонарем снежинки кружат -
С наших мертвых яблонь лепестки.
В обреченные, дурные годы
Мы с тобой, любимая, живем...
Почему же в эту непогоду
Все-таки нам хорошо вдвоем?
На твоей щеке снежинки тают,
И рука под шубкой горяча,
А висок так сладко отдыхает
В узкой ямке твоего плеча.
Скрипнули и заскулили оси...
Вот мы снова в безымянный путь
Равнодушные тела уносим,
Забывающие отдохнуть.
Потерпи еще немного! Вскоре
Мы проснемся в странной тишине,
Взглянем - и внизу увидим море
С парусом на голубой волне.
Побежим к нему крутой тропинкой
Сквозь притихший сад, где там и тут
Ящерицы с изумрудной спинкой
Золотые грозди стерегут.
Задыхаясь, ступим на горячий,
Жемчугом унизанный песок, -
И поймем... и так легко заплачем,
Как я в детстве только плакать мог.
А оставленные нами трупы
Выкинут соседи на ходу.
Разве им понять, слепым и глупым,
Нашу радость и свою беду?
Разве мы вернемся и расскажем,
Что мы белым парусом плывем,
Белой пеной ворох кружев вяжем,
Свежим ветром в облаках поем?
Потерпи еще, моя родная!
Нам уже совсем недалеко
До почти немыслимого рая,
Где светло нам будет и легко!
1946
В день, когда уже ничто не может
Возвратить утраченные дни,
В час, которого не будет строже, -
Об одном прошу Тебя я, Боже:
Память у меня Ты отними!
Чтоб забыл я, что когда-то, юный,
По весенним рощам я бродил,
Рвал черемуху и трогал струны,
Провожал серебряные луны,
Розовые зори сторожил.
Чтобы ничего я не запомнил,
Чем мгновенья были высоки:
Ни одной моей подруги дольней,
Ни одной тосканской колокольни,
Ни одной онегинской строки.
Чтоб навек погасли надо мною,
Отзвенели бы и отцвели
Все сады, все звезды, все прибои -
Все, что я в дорогу взял с собою
Из сокровищ неба и земли.
Если сердце все это забудет -
Станет не о чем ему жалеть,
Ничего отнять не смогут люди,
И уже совсем легко мне будет
Оттолкнуть скамью и умереть.
1946
Вот с тобой мы снова на побывке
На далекой родине-земле.
Перед нами мутные опивки
В неуклюжих кружках на столе.
Где мы это? Верно, на вокзале?
Все спешат, повсюду грязь и пыль...
Хорошо, что мы с собою взяли
В дальний путь заветную бутыль!
Приложись к напитку золотому
И соседу предложи глоток.
Он не хочет? Не привык к такому?
Говорит, что он ему не впрок?
Есть обратный поезд в 9.20,
Это лучше, чем в 17.06.
Будем понемногу собираться...
Все равно не оставаться здесь!
1949
В пустынных парках Царского Села
Бредет, стеня, осеннее ненастье...
Мне страшно здесь! Здесь юность солгала,
Растаяв первым и последним счастьем;
Здесь призраки свиданья длят свои,
Здесь мертвецы выходят из могилы,
Здесь ночью гимназиста лицеист
Целует в окровавленный затылок;
И гимназистка, в узком ремешке
Пенал и книги на бегу роняя,
Спешит в изнеможеньи и тоске
И двух, вперед ушедших, догоняет.
И почему-то вдруг опять весна
И белой ночи вещее молчанье...
Но призраками бредит тишина,
О них тоскуют дремлющие зданья.
О, если б кто проснулся наконец,
Упал бы стул, заплакали бы дети!
И горько кипарисовый ларец
Благоухает в строгом кабинете.
Лишь отрок, у окна встречая день
(Ему не нынче было бы родиться!),
Не спит, и царскосельская сирень
К нему слетает песней на страницу.
О, призраки! О, царскосельский сон,
Пронизанный и радостью и мукой!
Кто зрит его, того связует он
Безмолвной и торжественной порукой!
Не та же ли судьба повторена
В трагическом содружестве поэтов?
Не та же ль казнь? И нету в мире сна
Страшнее и прекраснее, чем этот!
1947
На краю поселка, у обрыва,
Там, где сваливают всякий сор,
Он стоит, большой и некрасивый,
И ничей не радует он взор.
Все ступеньки у крыльца отбиты,
Дверь забита наискось доской,
Из ворот, что широко открыты,
Веет тленью, гарью и тоской.
Пятна стены испещрили густо,
Трещины, как раны, глубоки,
Окна смотрят мертвенно и пусто,
Как слепой сквозь темные очки.
Все мне кажется, что здесь убили,
Что когда-то здесь на чердаке
Девочку подушкой задушили,
Труп вдоль стен проволокли к реке.
Что отсюда словно на кладбище
Отвозили девушек к венцу,
Хлеба здесь не подавали нищим,
Топором здесь сын грозил отцу.
Это было здесь и это будет -
Так уж, видно, повелося тут.
И всего ужаснее, что люди
В этом доме и сейчас живут!
И торопишься скорее мимо,
Словно он - звено в твоей судьбе,
Словно нити ужаса незримо
От него протянуты к тебе.
И в полях, где золотится лето,
В рощах, убегающих к реке,
Молишься о доме неотпетом -
О несчастном нашем двойнике.
1945
Ночь была такою тяжелою,
Словно я ее нес века.
Неподвижным, студеным оловом
Наклонилась ко мне река.
И усилья не надо было бы,
Чтоб сомкнулась над головой,
И никто б никогда не выловил
Захлебнувшийся голос мой.
И когда бы не ты орешником
Обхватила меня за грудь,
Было б все как давно обещано, -
Как и будет когда-нибудь.
1948
Как валежник сухие годы
Под ногою хрустят мертво,
Волчьей ягодою невзгоды
Обвивают истлевший ствол.
И сквозь голые сучья небо -
Словно треснувшая слюда.
Все чужое: краюха хлеба,
Сеновал, скамья и вода.
Дай мне руку! Как никогда ты
Мне, учитель, нужен сейчас,
В час бессмысленнейшей расплаты,
В обнаженный, как череп, час.
1945
Я стою у своего же дома,
И я вижу, как в моем окне
Свет горит и силуэт знакомый
Иногда мелькает на стене.
Это я брожу там до рассвета,
Говорю с собою наяву,
Письма жгу и мертвого поэта
На свиданье страшное зову.
Темнота на улице безлунной,
Лишь одно окно слепит и жжет,
И на нем решеткою чугунной
Стынет рамы черный переплет.
Я давно уж сам себя покинул,
Через свой порог перешагнул,
Я давно уже из сердца вынул
Ржавой жизни жесткую иглу.
Но остался жить на этом свете
Меж бессонниц, призраков и книг,
За меня перед людьми в ответе,
И чужой и близкий мне двойник.
Он тоскует. Он напрасно множит
Обреченные уже пути.
Он ломает руки и не может
Ни остаться в мире, ни уйти.
И не знает он, что близко где-то
Я стою сейчас на мостовой,
Богом и прощенный и согретый,
Навсегда свободный и живой.
Чем теперь могу ему помочь я?
Забрести лишь разве на огонь,
Да на лоб горячий злою ночью
Положить прохладную ладонь?
Но меня всегда невольно тянет,
Как преступника в забитый дом,
Подглядеть, когда ж он перестанет
И бродить и плакать за окном.
Может, он уж раздобыл в дорогу
Непахучий белый порошок
И, тая смертельную тревогу,
Делает мучительный глоток?
Подожду я, улицу померю,
А когда затеплится рассвет,
Постучусь я у знакомой двери
И узнаю, жив я или нет?
Если нет - не надо будет боле
Ни следить, ни слушать, ни жалеть,
И уйду я свежим ветром в поле -
Золотой пшеницей шелестеть...
1947
