И, склонясь над бездомным, гонимым бедой,
Напоила младенца соленой водой.
2
Облачился в колючки, вознес в небосвод
Солнце Библии в ярой гордыне, —
Так Кедар[23] по пустыне Бер-Шева идет,
И вода высыхает в кувшине.
Не сумей он собрать урожая дары,
И от жажды сгорают Кедара шатры.
Жажда мучает всех — и овец и людей,
Тщетно к богу молитва стремится.
Им с рождения мира до нынешних дней
Суждено от безводья томиться.
Видно, так начертал им творец:
Жажда губит людей и овец.
3
Кто же в сердце пустыни врезает свой путь,
Кто в иссохшем копается чреве?
Кто о сталь разбивает могучую грудь,
Чтоб открылись колодцы в Негеве?
Кто, трудясь, не щадит ни здоровья, ни сил?
Это брат Исаак, — посмотри, Исмаил!
Кто кричит твоей матери: «Слышишь? Ответь!
(Как беснуется ветер пустыни!)
Чтобы сын твой не мог под кустом умереть,
Воду, воду несу я в кувшине.
Встань, о мать, и ступай, свою жажду забыв,
Ибо брат мой напьется и будет он жив».
— То зовет Исаак, — догадалась она,
И воспрянула мать Исмаила,
Напоила младенца и, веры полна,
Благодарно творца восхвалила:
«Славен бог, избавляющий нас от беды,
Утвердивший наш братский союз у воды, —
Да святится вовек его сила».
1947
Перевод В. Левика
Было тихо. Только горы,
Оцепив старинный страх,
Стерегли кремневый город,
Захлебнувшийся в ветрах.
В неожиданную темень,
Отпылав, плыла одна
Окровавленная тема
Умирающего дня.
Стыли церкви, минареты,
Вился шелк бород и пейс.
Шла, одетая в запреты,
Фанатическая спесь.
И на зубчатые башни,
На могилы всех богов
Домино прискальной пашни
Набегало из лугов.
А навстречу, пуст и ломок,
Под ажуром пелены
Стеариновый обломок
Новорожденной луны.
Древний город — он расколот!
В пальцах тропок и путей
Был зажат лиловый холод
Злоумышленных затей.
Ливень хлесткий, ливень колкий
Взбудоражил грани зон:
Иглы пуль, смертей осколки
Растерзали в клочья сон.
Счет могилами оплачен.
Стало тихо. Спит Салим,
Спит Моисей, и, в небо плача,
Стонет Иерусалим...
1948
Перевод автора
Памяти четырех иракских коммунистов, повешенных на центральной площади в Багдаде.
На крови эта клятва из клятв
Прорастает корнями в подполье,
Эту капельку гнева хранят
Бедняки пуще хлеба и соли.
И ее в изголовье кладет,
Как мечту о свободе, народ.
Всех смертей эта клятва сильней,
Ибо правда всей жизни за нею.
А с высот черных виселиц ей
Суждено стать семижды слышнее.
На борьбу эта клятва зовет:
«Мы вернемся, ты слышишь, народ!
Когда в праведном гневе своем
Ты раздуешь мятежное пламя, —
Мы на страх палачам понесем
Нашей кровью горящее знамя.
Наша клятва вовек не умрет,
Нашу правду подхватит народ!»
Широко твое небо, Багдад,
Только рабство — небес твоих шире.
Нет, не клятва звучит, а набат
Против зла и насилия в мире.
Ей придет поклониться народ,
Ибо клятва убитых живей!
1949
Перевод Г. Семенова
Израильской Коммунистической партии посвящаюО закаленная в страданьях и борьбе!
Из глухоты темниц, из мрака подземелий,
Огнем палимая, но верная себе,
Ты пробиваешь путь к своей заветной цели.
Такого нет бича, что бы тебя не сек,
И по глазам тебя слепая ложь хлестала, —
Но знаменем твоим всегда был Человек,
И в стиснутых зубах светильник ты сжимала!
Сквозь муки ты несла улыбки бледный свет,
Ты шла на каторгу, сияя чистотою,
Был непоколебим извечный твой обет:
Не преклонять колен, а умереть — так стоя!
Как лихорадило тебя во мгле болот!
Копала землю ты, сады в песках растила.
Как ты жалела свой обманутый народ,
Мятежная в борьбе, ты родину любила!
Прижатая к стене, в подполье ты ушла,
Тебе зажали рот, но ты не онемела.
Стократ анафеме ты предана была
За то, что братьями арабов звать посмела.
Была окружена колючей клеветой
И неприступным рвом предательства глухого.
Но клятву ты дала: «Сберечь железный строй,
Вернуть себе права, разбить свои оковы!»
Пусть робок он еще, огонь в твоих глазах,
Ведь ты жила во тьме... Но недругов слепит он,
Бессмертие твое их повергает в страх,
А ты — твой реет флаг, в сражениях испытан!
По шумным улицам, как прежде, ты идешь,
Любима бедными, богатым ненавистна.
Еще спине твоей грозит безумный нож!
Еще швырнуть в тебя любую могут ложь!
Так будь настороже, покуда не зажжешь
И здесь высокий свет звезды социализма!
О ты, единая!
Как я с тобой един!
Победа Партии — всегда моя победа!
Поэт и коммунист, поэт и гражданин,
Приветствуют тебя со времени «Негеда»[24]!
Средь сонма праздных рифм —
«фиал» и «идеал» —
Мой стих, как серый хлеб, был нужен повседневно.
Его железный ритм твой шаг напоминал,
Как сердце родины — в тисках он бился гневно.
И, отмечая день рожденья твоего,
Листая славный путь, — путь из подполья к свету,
Наполню свой бокал я клятвой боевой:
«Вовек не отступлю!
Пути иного нету!»
1949
Перевод Г. Семенова
Париж 1949 года. Конгресс против расизма и антисемитизма. На трибуне старая еврейская женщина. Скорбны ее слова — муж и дети погибли в нацистских лагерях. Суров ее призыв к миру и братству народов. Зал потрясен. С места вскакивает негритянский юноша, бросается к ней и целует, называя мамой.Нет, она не в терновом венке —
в ореоле седин своих встала.
На понятном для всех языке
о недавней судьбе рассказала.
И клеймо на иссохшей руке
было каждому видно из зала.
Осенила детей
тихим благословеньем,
зал откликнулся ей
громким сердцебиеньем.
Было трудно молчать, —
стиснув зубы, молчали:
встала Вечная Мать
в ореоле печали.
Все сиротство, вся скорбь матерей
из бесхитростных слов вырастала.
Но — цветком из-под груды камней —
ее мужество торжествовало.
И надежной защитой над ней
тишина два крыла простирала.
До красивых ли фраз
этой женщине было,
если в каждом из глаз
плаха черная стыла;
и была эта речь
до последнего слова,
словно праведный меч,
милосердно-сурова!
— О птенцы мои, дети, мильон сыновей!
Пусть на миг ваши души коснутся моей:
мне бы их целовать, мне баюкать бы их,
но не делать кремневыми души живых!
Свет велик, и жестокость его велика,
сколько надо забот, чтоб не смяло ростка, —
так во имя же вашей мечты вековой
на ветру не качайтесь болотной травой!
Когда хмурится мир — места слабому нет,
он согнется и сдастся под натиском бед,
одинокий и сирый, — во веки веков
превозмочь не сумеет позора оков.
Как ни горестен был мой обугленный путь,
свет надежды в глазах я сумела раздуть:
и другим освещал он дорогу в ночи,
и бессильными были пред ним палачи...
Он придет, день расплаты, он будет суров!
Отомстим палачам за поруганный кров,
за вдовство, за сиротство, за ужас огня —
куйте душу свою для великого дня!
Потому и молитва одна на устах:
да не властным над вами окажется страх,
да сольется биение ваших сердец,
ибо каждый за мир и свободу боец!
Замолчала...
И вдруг через зал
черный парень — к трибуне рывком.
Он бежал и что-то кричал
спотыкающимся языком,
обнимать ее стал, повторяя упрямо
лишь одно только слово: м-а-м-а!
И конгресс зашумел, словно тысяча рек,
и заплакал конгресс — как один человек...
Париж, июнь 1949 г.
Перевод Г. Семенова
