С подлинным верно
Демьян Бедный.
VI Королевская шансонетка
Я явилася сюда,
Вот сюда
И сюда
Для… вот этого… суда,
Для суда,
Да!
Посмотрите ж, наркомюст,
Наркомюст,
Наркомюст,
Что за ножки, что за бюст,
Что за бюст,
Бюст!
Содержанка короля,
Короля,
Короля,
Я спою вам: тру-ля-ля,
Тру-ля-ля,
Ля!
До-ре-ми! Ре-ми-фа-соль1
Ми-фа-соль,
Ми-фа-соль!
* * *
Всем понятно, в чем тут соль?
В чем тут соль?
Соль!
VII Под хозяйское крылышко
Вступив с Антантою в единый, тесный блок
И доброго от нас не чая хлебосольства,
В Москве он разыскал уютный уголок
В лакейской конуре английского посольства.
VIII Прощай, Эмилия! Романc
«Я ухожу! – жеманно ты сказала, –
Пусть ангелы моих друзей спасут».
И ты ушла торжественно из зала,
Презревши наш, рабочий, «хамский» суд.
Молчали все, от изумленья немы,
А я рыдал, почувствовав беду:
«Ушла… ушла… И я лишился темы,
Какой, увы, уж больше не найду!»
Твои слова звучали так напевно,
Но вера им свелась у всех к нулю.
И ты ушла, суду швырнувши гневно:
«Я к своему вернуся королю!»
Потупившись, две глупеньких гризетки
Твой гардероб тащили впереди,
И – злой символ! – три желтеньких розетки
У всех троих дрожали на груди.
О три красы! О желтое созвездье!
Презрев наш суд, идите же туда,
Где в некий день настигнет вас возмездье
Не менее сурового суда!
«Здорово!»
«Здорово!»
Встретив эсера матерого,
Какой-то наивный чудак
Стал корить его так:
«Послушай, дружище!
Ведь я считаю, что эсеры чище,
Чем принято о них говорить.
Бросили б вы, милые, дурить.
Вот я был на эсеровском процессе
(Сужу, стало быть, не по ненавистной вам прессе),
Так сам я слыхал, как один свидетель
Аттестовал антантовскую добродетель,
От которой вы, эсеры, без ума.
Антанта, задуши ее чума,
Вас в восемнадцатом году на большевиков
натравливала,
А сама… кадетское министерство подготавливала!
Обрадовалась бы Россия такому подарку?
Революцию, стало быть, на смарку?
Опять оседлать рабочего и мужика?»
«Эх, – вздохнул эсер на слова чудака, –
Гляжу я на тебя, дурака отпетого.
Да почему ж ты думаешь, что мы были… против
этого?»
Коммунистическая ода
30 июня 1922 г. комячейка ф-ки Гознак справляла торжественный выпуск учеников партшкол двух ступеней.
Из учеников особенно выделялся один рабочий-печатник 47 лет, обремененный большим семейством при очень тяжелом материальном положении, И. П. Константинов, который, проходя эти две школы как I, так и II ступени, был самым примерным и внимательным учеником, – он не пропустил ни одного дня занятий партшколы.
Общее собрание рабочих-коммунистов приветствовало этого ученика – рабочего от станка, который, посвящая себя занятиям политическими науками, не останавливается ни перед какими преградами.
В ответ на приветствие Константинов заявил: «Я рабочий, а рабочий при Советской власти должен знать, что он сам должен найти правильный путь в ученье и знании».
Рабочие, ученики партшколы, постановили тов. Константинова за его твердое стремление к знанию занести на красную доску.
День трудовой отбыв, усталый от натуги,
Порою, может быть, больной –
Не самогонкою хмельной
Ты отравлял свои голодные досуги,
Не в церковь тупо брел – глотать гнилой дурман,
Не на базар спешил с продажной зажигалкой,
Чтоб, сбыв ее, бумажкой жалкой
Заштопать кое-где дырявый свой карман, –
Презрев мещанские насмешки и уколы:
«Туда ж, с мальчишками учиться, бородач!» –
Ты шел к порогу новой школы
Для разрешения неслыханных задач.
Среди нехоженных, огромных
Российских наших пустырей,
Таких, как ты, невидных, скромных
Немало есть уже у нас богатырей.
Рабочий рядовой, «товарищ Константинов»,
Сознаньем классовым могуч,
Ты – исполин средь исполинов,
В твоих руках – к победам нашим ключ.
Всем меньшевистским злым кликушам,
В решающие дни пошедшим с нами врозь,
Всем чванным и гнилым интеллигентским душам,
Презреньем кастовым отравленным насквозь,
Всей эмигрантщине зверино-плотоядной,
Парализованной, но все еще живой, –
Какой угрозою убийственно-наглядной
Является культурный подвиг твой!
К серпу и молоту прибавив силу знанья,
Ты, у врагов кому иного нет названья,
Как «обнаглевший хам», «разнузданный вандал»,
К серпу и молоту прибавив силу знанья,
Все наши замыслы, все наши упованья,
Все наши общие труды и начинанья
Ты укрепил и оправдал,
Ты, в ком, свершая путь великого страданья,
«Как солнце в малой капле вод»,
Отобразил себя рабочий наш народ!
(Основной припев)
Я опоздал с моею сказкой.
«Гааги» нету. Не беда.
Ведь мы гаагскою развязкой
Не обольщались никогда.
Так суждено уж – прогореть ей,
Чтоб – через сколько там недель? –
На конференции на третьей
Продолжить ту же канитель.
А может, песенкой иною
Начнет лиса нас угощать?
Блокадой новой иль войною
Опять попробует стращать?
Ну что же, мы себе на плечи
Врагов не думаем сажать.
Красноармейцы, вашей «речи»
Не стану я опережать!
Скажу лишь то, что непреложно:
Мы уступаем, сколько можно,
Но если нас биржевики
Начнут пугать – серьезно? ложно? –
Мы твердо скажем: «Осторожно!
За этой линией – штыки!!»
(Надпись на памятнике Александру III в Ленинграде)
Мой сын и мой отец при жизни казнены,
А я пожал удел посмертного бесславья:
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
Навеки сбросившей ярмо самодержавья.
Предпоследний самодержец всероссийский
Александр III.
Время темное, глухое…
И забитость и нужда…
Ой, ты, времечко лихое,
Мои юные года!
Перед кем лишь мне, парнишке,
Не случалось спину гнуть?
К честным людям, к умной книжке
Сам протаптывал я путь.
Темь: Не видно: ров иль кочка?
Друг навстречу или гад?
Сиротливый одиночка,
Брел я слепо, наугад.
Вправо шел по бездорожью,
Влево брал наискосок, –
И дрожал пугливой дрожью
Мой незрелый голосок.
Нынче красной молодежи
В дядьки я уже гожусь.
На ребяческие рожи
Все гляжу – не нагляжусь.
Зашумит ли резвым роем
В светлых залах новых школ,
Иль пройдет военным строем
Предо мною Комсомол,
Я, состарившись наружно,
Юным вновь горю огнем:
«Гей, ребятки! В ногу! Дружно!
Враг силен. Да шут ли в нем?
Враг стоит пред грозной карой,
Мы – пред заревом побед!»
Юной гвардии от старой
Героический привет!
По распоряжению британских властей выход из Черного моря в Босфор закрыт.
