Flushing, September 1912
Леди и дженты, вы в недоуменье:
Возможно ли небо- и землетрясенье
Из-за того, что польстил сатане
Ирландский писатель в чужой стране?
Лет десять назад он прислал мне опус —
С обеих сторон я глядел в телескопус
И прочитал все рассказы стократ,
Как вдоль-поперек, так вперед-назад.
Я издал бы их вплоть до последнего слова,
Но чудом, с благословенья Христова,
Вдруг прояснился бесовский язык,
И авторский умысел я постиг.
Да, я виноват перед милой Ирландией,
Честь ее, можно сказать, была в длани моей;
Всегда этот остров другим в назиданье
Ссылал таланты свои в изгнанье
И, кельтским юмором руководим,
Предавал вождей одного за другим.
Действительно, не остроумное ль дело
Швыряться известью в очи Парнелла?
И еще: осушил не ирландский ли ум
Римской барки протекший трюм?
Сам папа в долгу бы не мог быть большем,
Чем он теперь перед Билли Уолшем.
О Эйре, чистейшая страсть моя,
Страна, где Христос и Кесарь друзья!
Страна, где трилистник на воле в поле!
(Минутку, миледи, я вытру сопли.)
А критика — мне не поставит преград она:
Я печатал вирши Маунтени Маттона
И пьесу его, где всякий твердит:
«Недоделок», «дешевка» и «содомит»,
И комедию об апостоле Павле,
О чем-то таком — не о женских ногах ли, —
Сочинил ее Мур, он из джентов джент
И живет на свой законный процент;
Я печатал мистику — есть ли разница
Между ней и поваренной книгой Казинса, —
От них, говоря на родном языке,
Пардон, изжога в прямой кишке;
Я печатал фольклор, на Юге и Севере
Собранный Златоустейшей Грегори;
Я печатал писавших важно и глупо,
Я печатал Патрика чуть не Колумба;
Я печатал великого Джоя Синга,
Иже меж ангелов, как снежинка,
В пижонской сорочке, которую слямзил
Из чемодана с наклейкой «Маунзел».
И вот наконец подвожу я итог
На парне, одетом в австрийский желток,
Который несет итальянские мерзости
Джон-Уайзу Пауэру, О'Лири Кертису
И о Дублине пишет такой позор,
Что черный негр не возьмет в набор.
Свиная отрыжка! Да разве я трону
В печати памятник Веллингтону,
Сидни-Парейд, Сэндимаунтский трамвай,
Даунсовы лакомства, Уильямсов чай?
Да будь я проклят хотя б за желанье
Выдать ирландские наши названья!
Удивительно только, что этот нахал
Курчавой Лужи нигде не назвал.
Миледи, печатный станок не намерен
Порочить меня приютившую Эрин!
Себе я не враг — уж который год
Дела мои рыжий шотландец ведет:
Шотландцы бедные — нынче даже
У них нет Стюартов для продажи.
Как китайский шелк, моя совесть легка,
А душа снятого нежней молока.
Колумб свидетель моей уступки —
Я сотню скинул с него при покупке
Его несчастного «Айриш ревью».
Во как люблю я страну мою!
А кто-то там к эмигрантским невзгодам
Тащится поездом и пароходом —
Так я, чтоб умерить людские страданья,
Издаю нечитаемые расписанья;
И крыльцо моей фирмы — место для встреч,
Здесь ежевечерне играют в кетч
Одна добродетельная девица
И англичанин, чин из полиции,
Так что приезжий слышит все слухи
От грязной пьяной дублинской шлюхи.
Кто там сказал: не противься злу?
Я книгу его превращу в золу,
И ссыплю прах в кривобокую урну,
И каяться буду упрямо и бурно —
Трещать, кряхтеть, пищать в песнопеньях,
И все это стоя на тощих коленях,
В Великий пост я подставлю сам
Покаянный голый зад небесам
И, слезами в печатне моей обливаясь,
В ужаснейшем прегрешенье признаюсь.
И метранпаж мой из Беннокбурна
Окунет свою правую руку в урну
И начертает у всех на виду
Memento homo на голом заду.
Флашинг, сентябрь 1912
Of the dark past
A child is born;
With joy and grief
My heart is torn.
Calm in his cradle
The living lies.
May love and mercy
Unclose his eyes!
Young life is breathed
On the glass;
The world that was not
Comes to pass.
A child is sleeping:
An old man gone.
O, father forsaken,
Forgive your son!
(February 1932)
Дитя явилось
В юдоль скорбей:
Печаль и радость
В душе моей.
Он спит, не видя
Склоненных нас.
Любовь да внидет
В глубь этих глаз!
Тщедушной жизни
Пар на стекле:
Пришла, чтоб снова
Пропасть во мгле.
Младенец — в зыбке,
В земле — мертвец.
Простись и сына
Прости, отец!
(Февраль 1932)
Стихи на случай (не опубликованные Джойсом)
SATIRE ON THE BROTHERS FAY
O, there are two brothers, the Fays,
Who are excellent players of plays,
And, needless to mention, all
Most unconventional,
Filling the world with amaze.
But I angered these brothers, the Fays,
Whose ways are conventional ways,
For I lay in my urine
While ladies so pure in
White petticoats ravished my gaze.
(June 1904)
Братья Фэй всем известны, не так ли?
Они ставили чудо-спектакли,
Голося во всю мочь:
«Все условности — прочь!»
Зритель ахал, и критики мякли.
Мне же братья сказали: «Свинья!»,
Чуть нарушил условности я:
Ползал пьяный в кулисах
И в невинных актрисах
Сеял трепет, бездарно блюя.
(Июнь 1904)
The flower I gave rejected lies.
Sad is my lot for all to see.
Humiliation burns my eyes.
The Grace of God abandons me.
As Alberic sweet love forswore
The power of cursed gold to wield
So you, who lusts for metal ore,
Forswear me for a copperfield.
Rejoice not yet in false bravado
The pimpernel you flung away
Shall torchlike burn your El Dorado.
Vengeance is mine. I will repay.
(1902–1904?)
Цветок, что я тебе принес,
Печаль, что каждому видна,
И крупные улики слез —
Весь этот стыд я пью до дна.
Как Альберик любовь отдал,
Страсть к золоту сильней ценя,
Так ты за низменный металл,
Не дрогнув, предала меня.
Смотри же! Рдяный мой цветок,
Отброшенный, как сор, как хлам, —
Спалит ваш золотой чертог!
Отмщенье мне — и аз воздам.
(1902–1904?)
DOOLEYSPRUDENCE
(Air: 'Mr Dooley')
Who is the man when all the gallant nations run to war
Goes home to have his dinner by the very first cablecar
And as he eats his cantaloups contorts himself in mirth
To read the blatant bulletins of the rulers of the earth?
It's Mr Dooley,
Mr Dooley,
The coolest chap our country ever knew
'They are out to collar
The dime and dollar'
Says Mr Dooley-ooley-ooley-oo.
Who is the funny fellow who declines to go to church
Since pope and priest and parson left the poor man in the lurch
And taught their flocks the only way to save all human souls
Was piercing human bodies through with dumdum bulletholes?
It's Mr Dooley,
Mr Dooley,
The mildest man our country ever knew
'Who will release us
From Jingo Jesus?'
Prays Mr Dooley-ooley-ooley-oo.
Who is the meek philosopher who doesn't care a damn
About the yellow peril or problem of Siam
And disbelieves that British Tar is water from life's fount
And will not gulp the gospel of the German on the Mount?
It's Mr Dooley,
Mr Dooley,
The broadest brain our countiy ever knew
'The curse of Moses
On both your houses'
Cries Mr Dooley-ooley-ooley-oo.
Who is the cheerful imbecile who lights his long chibouk
With pages of the pandect, penal code and Doomsday Book
And wonders why bald justices are bound by law to wear
A toga and a wig made out of someone else's hair?
It's Mr Dooley,
Mr Dooley,
The finest fool our country ever knew
'They took that toilette
From Pontius Pilate'
Thinks Mr Dooley-ooley-ooley-oo.
Who is the man who says he'll go the whole and perfect hog
Before he pays an income tax or licence for a dog
And when he licks a postagestamp regards with smiling scorn
The face of king or emperor or snout of unicorn?
It's Mr Dooley,
Mr Dooley,
The wildest wag our country ever knew
'O my poor tummy
His backside gummy!'
Moans Mr Dooley-ooley-ooley-oo.
Who is the tranquil gentleman who won't salute the State
Or serve Nabuchodonosor or proletariat
But thinks that every son of man has quite enough to do
To paddle down the stream of life his personal canoe?
It's Mr Dooley,
Mr Dooley,
The wisest lad our country ever knew
'Poor Europe ambles
Like sheep to shambles!'
Sighs Mr Dooley-ooley-ooley-oo.
Who is the sunny sceptic who fights shy of Noah's arks
When they are made in Germany by Engels and by Marx
But when the social deluge comes and rain begins to pour
Takes off his coat and trousers and prepares to swim ashore?
It's Mr Dooley,
Mr Dooley,
The bravest boy our country ever knew
With arms akimbo
'I'll find that rainbow!'
Shouts Mr Dooley-ooley-ooley-oo.
