Геннадий Алексеев - Стихотворения

Афанасий Фет
читал свои стихи Марии Лазич.
Она ему нравилась.
Мария Лазич
по уши влюбилась в Афанасия Фета.
Стихи были дивные.
Афанасий Фет
расстался с Марией Лазич.
Она была бесприданица.
Мария Лазич
отомстила Афанасию Фету.
Взяла и померла.

Несчастный Фет
до гробовой доски
горевал о Марии Лазич.
Лучше ее
на этом свете
никого не оказалось.

Можно посмеяться
над доверчивой Лазич
и оправдать
вероломство Фета.
Можно посочувствовать
бедняжке Лазич
и возмутиться
поведением Фета
Можно пожалеть
и Фета, и Лазич.

Но трудно остаться равнодушным
к этой грустной истории,
которая произошла в прошлом веке
с полковым адьютантом Афанасием Фетом
и генеральской дочкой Марией Лазич.

Глядя на полотно "малых голландцев",
вспоминаю:

на этом стуле с высокой спинкой
я когда-то сидел
(удобный стул),
из этого бокала дымчатого хрусталя
пил темное пиво
(его вкус трудно позабыть),
этой салфеткой льняного полотна
вытер подбородок
(так и осталась она, смятая,
на столе),
в это окошко с цветными стеклами
я глядел на улицу
(по ней бродили бездомные собаки).

Как все хорошо сохранилось!

Но где же я сам?
Куда я делся?

Годами ищу себя
на полотнах "малых голландцев".

Как она пляшет!
О, как она пляшет,
чертовка!

Что же потребует она
в награду за свой танец?

Голову Иоанна!
Голову Иоанна!
Конечно, голову пророка Иоанна,
чего тут сомневаться.

И вот Саломее
подносят голову Иоанна
на серебряном блюде.

— Зачем вы суете мне эту мерзость? —
говорит Саломея. —
Я танцевала для собственного удовольствия,
я люблю танцевать.

— Ах вот как! —
кричит Ирод. —
Голова пророка ей не нужна!
Голова пророка ей омерзительна!
Так убейте же её!

И Саломею убивают.

А как она плясала!
О, как она плясаля!

Отплясалась, голубушка.

Сядет рядышком
сущий болван
и бубнит мне в ухо
околесицу.

Сядет рядышком
истый мудрец
и молчит,
только носом посапывает.

Сел бы рядышком
Соловей-разбойник,
посвистел бы
часик-другой.

Сел бы рядышком
Христофор Колумб,
рассказал бы мне
про Америку.

— Ахилл, голубчик,
пощади Пентесилею!
Ахилл, дружище,
зачем тебе мертвая Пентесилея?
Ахилл, подонок,
не тронь Пентесилею,
она ведь женщина!

Но дело сделано,
и Ахилл вытирает травой
свой окровавленный меч.

Остается оно —
убить Ахилла.

— Погляди же, Ахилл, на эту парочку,
которая целуется в парадном, —
ты умрешь,
а они будут целоваться здесь
до утра.

Поглядел?
Подставляй пятку.

Просил же я тебя по-дружески:
пощади Пентесилею!
Спрашивал же я тебя по-человечески:
на кой черт тебе мертвая Пентесилея?
Сказал же я тебе русским языком:
не тронь Пентесилею,
она еще девчонка!

Подведем итоги:
Ахилл убил Пентесилею,
я убил Ахилла.
Сейчас и меня убивать будут.

Говорил же я себе, дураку:
не лезь ты в Троянскую войну

На фанерном жеребце вы никогда не скакали?
— Нет.
А на жестяной кобыле?
— Тоже нет.

С незнакомыми тополями вы не здороваетесь?
— Нет.
А со знакомыми липами?
— К сожалению, нет.

Вчерашний дождь вы в переулке не встретили?
— Нет.
А прошлогодний туман?
— Разумеется, нет.

Ветхие стены вы плечами не подпираете?
— Нет.
А падающие башни?
— Упаси бог!

Графу Милорадовичу вы письма не пишите?
— Нет.
А Лидии Чарской?
— Тем более!

Так что же вы мне голову-то морочите!

Она танцевала на площади
рядом с таверной.
Она танцевала с белым веером
и в красной юбке.
Она танцевала босиком
на каменных плитах.
Нет,
никогда я не видел,
чтобы цыганка так танцевала,
честное слово!
Она целовала меня
всю ночь напролет.
Она целовала меня неумело и робко,
как девчонка.
Она целовала меня жадно и яростно,
как женщина.
Нет,
ни одна женщина
меня так не целовала,
честное слово!
Но когда я спросил ее,
она ухмыльнулась и пожала плечами.
Но когда я спросил ее,
она отвернулась и ничего не ответила.
Но когда я спросил ее в последний раз,
она рассмеялась мне в лицо.
Нет,
не зло,
весело так рассмеялась,
честное слово!
Там на площади,
рядом с таверной под яркой вывеской,
там, на площади,
среди апельсиновых корок на каменных плитах,
там, на площади
лежит белый веер.
Нет,
не белый —
красный.
Но раньше он был белый —
честное слово!

Я боюсь ходить по Невскому.
Каждый раз
Казанский собор кричит мне:
— Привет, дружище!
Как давно мы не видались! —
и так обнимает меня
каменными ручищами,
что у меня трещат кости.

Однажды я не вытерпел
и сказал ему:
— Дорогой мой,
твои объятия несколько тяжеловаты.
Обнимал бы лучше
Александровскую колонну.

Он обиделся.

Но чем плоха Александровская колонна?
Не понимаю.

Не прогуляться ли нам,
Гретхен,
в лунном свете,
в стране подлунной,
по дороге лунной,
в лесу,
полузатопленном луною?

Не искупаться ли нам,
Гретхен,
в лунном свете,
в прохладном свете,
в горьковатом свете?
Не поплескаться ли
в прозрачном этом свете,
сиренью пахнущем
и корочкой лимонной?

Не пробежаться ли нам,
Гретхен,
по лучу,
по голубому тонкому лучу,
по тонкой и прямой блестящей спице,
лежащей на коленях у лунной ночи?

Не покружиться ли нам,
Гретхен,
в лунном танце,
в хрустальном танце,
в полуночном танце?

Не почитать ли нам,
о, Гретхен,
в лунном свете,
в печальном свете
сказки братьев Гримм
про королей,
принцесс
и колдунов,
про Эльзу мудрую,
про Гензеля и Гретель?

Ах, как прекрасны,
Гретхен,
в лунном свете
серебряные сказки
братьев Гримм!

Можно сражаться новейшим оружием,
но старинное понадежнее.

Наденешь наручни
с тонкой несечкой,
наденешь кирасу
с изображением Марса,
наденешь позолоченный шлем
с пышным султаном,
вооружишься до зубов —
и кинешься в бой за правду.

Одного
насвозь проткнешь алебардой,
другого
зарубишь одноручным мечом
третьего
в упор застрелишь из аркебузы,
а четвертый
и сам наткнется на твой кинжал
для левой руки.

Но пятому удастся задеть тебя
очередью из автомата.

Обливаясь кровью,
теряя последние силы,
ты будешь биться до конца.

Окруженный разъяренными врагами,
заколешься острам граненым стилетом.

Но ты убедишься —
прекрасно погибнуть за правду.