Демьян Бедный - Стихотворения

Цензурный некий генерал
(Спешу отъехать на прибавке,
Что генерал давно в отставке)
С великой жалостью взирал
На вислоухого сынишку.
Уткнувшегося в книжку.
«Что? Тяжело, поди, сынок?
Да, брат, ученье — не забава;
Про что урок?»
«Про князя Ярослава…
О „Русской Правде“…»
«Что?.. Ахти!
Тогда уж „Правду“ издавали?!
А что? Не сказано, — прочти, —
За что ее конфисковали?
И как прихлопнули? Когда?
Судом? Аль без суда?»

Ох, по спине ползут мурашки.
Нам с этим цензором беда:
Столкнется с «Правдою труда»,
Так далеко ли до кондрашки!

К холуйским[3] мужикам пришло издалека
Письмо Максима, земляка
(Бедняга, числяся в «смутьянах».
Спасал живот в заморских странах).
Письмо гласило так: «Писал я вам не раз
Об удивления достойном
Иконном мастере, Феодоре покойном.
Уж подлинно, что был на редкость богомаз;
Ну, прямо, так сказать, светило:
Я не видал ни в ком такого мастерства.
Но от икон его, их сути-естества.
Меня всегда мутило.
Сиди три года, разбирай:
Что это у него? По надписанью — „Рай“,
А бесы лезут отовсюду.
Без беса обойтись не мог он никогда.
Про „Ад“ и говорить не буду,
Да не в чертях беда, —
Беда, что дьявольские рожи,
По злому умыслу покойника, похожи
На тех, кому б должна молиться слобода.
На тех, кто в черные года
За угнетенный люд терпел позор, глумленье,
Ложился под топор и шел на поселенье.
А нынче слух идет, что сделать их хотят
Потехой уличных ребят,
Что слободские скоморохи,
Лишась последней крохи
И смысла и стыда,
Не разобравши — что, куда,
Ища занятности в зазорных небылицах,
Хотят изобразить всю „чертовщину“ в лицах.
Что ж это?! Не бранясь пишу и не грозя:
Стыдитесь! Пошлости такой терпеть нельзя!»
Чрез день-другой письмо Максимово гуляет
По всей по слободе.
«Прав парень аль не прав, — заспорили везде, —
Что дядю Федора он этак охуляет?»
Но надо как-никак Максиму дать ответ.
И вот сошелся на совет
Десяток богомазов местных,
Всей слободе известных.
«Максим нам, братцы, не указ!» —
Решил так первый богомаз.
«М-да, — промычал второй, — пришлось бы всем
нам скверно,
Будь у Максима власть».
«Видать, что был бы яр».
«Из наших бы икон костер сложил, наверно».
«Что взять с него? Простой маляр».
«Картинки не дал без изъяна:
Что ни лицо, то облизьяна».
«А дядю Федора поносит так и сяк».
«Зазнался».
«Сказано: босяк».
«Хе-хе! А лез в „передовые“.
„Ему б давно в городовые!“»

Всех выкриков не перечесть.
Мужик на слово щедр, тем более — в обиде.
Облает в лучшем виде.
«Биржевку» лучше б вам, друзья мои, прочесть:
Там жестоко Максим ославлен,
Там на него поход объявлен,
Там собран боевой народ.
Ясинский — главный коновод.
Забыли козырнуть, а надо бы для «форса» —
«Профессором» из Гельсингфорса.

Восходит день… И как там дальше?
Не мастер я по части од.
Не выношу нарядной фальши,
Хотя бис маркою свобод.
У одописцев — ну их к богу —
Рассудок с сердцем не в ладу.
Авось без вымыслов дорогу
Я к сердцу вашему найду.
И вряд ли кто меня осудит
И горький мне пошлет упрек.
Не говорю я — «дня не будет»,
Но говорю, что «день далек».
Утешен сказкою обманной
Тот, кто свободу жадно «ждет»:
Она — увы! — небесной манной
Сама собой не упадет.
Все, кто в тоске о сроке скором
Готов проклятья слать судьбе,
Все обратитеся с укором
К самим себе, к самим себе.
Вы, вы творцы свободной доли,
«Судьбу» куете вы одни.
От ваших сил и вашей воли
Зависят сроки все и дни.
От вас зависит: пить отраву
Иль гнать трусливую ораву
Тех, кто лукаво вам твердит:
«Порыв несдержанный вредит.
А — полегоньку, понемножку.
Мы, глядь, и выйдем на дорожку».
Да, говорю я, день далек.
Но пусть не робкий уголек,
Пусть ваше слово будет — пламя
Огня, горящего в груди,
Пусть, развернувшись, ваше знамя
Зареет гордо впереди,
Пусть гневом вспыхнут ваши очи
И с лиц сойдет унынья тень,
Тогда скажу я, — нет уж ночи,
Восходит день.

Однажды в час, когда дню знойному на смену
Сошла на землю ночь, — в пустыне встретил Барс
Проклятую могильшицу Гиену.
«Куда ты?» — молвил Барс.
«Да на кладбище в Тарс! —
Ответила Гиена без заминки. —
Ведь там, голубчик, у меня
Вся похоронена… родня,
Так хочется по ней устроить мне… поминки!»

Когда, о господи, мне пресечешь ты дни
И отпоет меня смиренный поп иль инок,
Мой прах — молю я — сохрани
От этакой родни
И от таких поминок!

В непроезжей, в непролазной,
В деревушке Недородной
Жил да был учитель сельский,
С темнотой борясь народной.

С темнотой борясь народной,
Он с бедой народной сжился:
Каждый день вставал голодный
И голодный спать ложился.

Но душа его горела
Верой бодрой и живою.
Весь ушел учитель в дело,
С головою, с головою.

Целый день средь ребятишек
Он ходил, худой и длинный.
Целый день гудела школа,
Точно рой живой, пчелиный.

Уж не раз урядник тучный,
Шаг замедлив перед школой,
Хмыкал: «Вишь ты… шум… научный…
А учитель-то… с крамолой!»

Уж не раз косил на школу
Поп Аггей глазок тревожный:
«Ох, пошел какой учитель…
Все-то дерзкий… все безбожный!..»

Приезжал инспектор как-то
И остался всем доволен,
У учителя справлялся:
Не устал он? Может, болен?

Был так ласков и любезен,
Проявил большую жалость,
Заглянул к нему в каморку,
В сундучке порылся малость.

Чрез неделю взвыл учитель —
Из уезда предписанье:
«Обнаружив упущенья,
Переводим в наказанье».

Горемыка, распростившись
С ребятишками и школой,
С новым жаром прилепился
К детворе деревни Голой.

Но, увы, в деревне Голой
Не успев пробыть полгода,
Был он снова удостоен
Перевода, перевода.

Перевод за переводом,
Третий раз, четвертый, пятый…
Закручинился учитель:
«Эх ты, жребий мой проклятый!»

Изнуренный весь и бледный,
Заостренный, как иголка,
Стал похож учитель бедный
На затравленного волка.

Злобной, горькою усмешкой
Стал кривить он чаще губы:
«Загоняют… доконают…
Доконают, душегубы!»

Вдруг негаданно-нежданно
Он воскрес, душой воспрянул,
Будто солнца луч веселый
На него сквозь туч проглянул.

Питер! Пышная столица!
Там на святках на свободных
— Сон чудесный! — состоится
Съезд наставников народных.

Доброй вестью упоенный,
Наш бедняк глядит героем:
«Всей семьей объединенной
Наше горе мы раскроем.

Наше горе, наши муки,
Беспросветное мытарство…
Ко всему приложим руки!
Для всего найдем лекарство!»

На желанную поездку
Сберегая грош последний,
Всем друзьям совал повестку,
С ней слетал в уезд соседний.

В возбужденье чрезвычайном
Собрались учителишки,
На собрании на тайном
Обсудили все делишки:

«Стой на правом деле твердо!»
«Не сморгни, где надо, глазом!»
Мчит герой наш в Питер гордо
С поручительным Наказом.

Вот он в Питере. С вокзала
Мчит по адресу стрелою.
Средь огромнейшего зала
Стал с Наказом под полою.

Смотрит: слева, справа, всюду
Пиджаки, косоворотки…
У доверчивого люда
Разговор простой, короткий.

«Вы откуда?» — «Из Ирбита».
«Как у вас?» — «Да уж известно!»
Глядь — душа уж вся открыта.
Будто жили век совместно!

Началося заседанье.
И на нового соседа
Наш земляк глядит с улыбкой:
Экий, дескать, непоседа!

Повернется, обернется,
Крякнет, спросит, переспросит, —
Ухмыляется, смеется,
Что-то в книжечку заносит.

Франтоват, но не с излишком,
Рукава не в рост, кургузы,
Под гороховым пальтишком
Темно-синие рейтузы.

Тараторит: «Из Ирбита?
Оч-чень р-рад знакомству с вами!»
И засыпал и засыпал
Крючковатыми словами:

«Что? Наказ?.. Так вы с Наказом?..
Единение?.. Союзы?..
Оч-чень р-рад знакомству с вами!»
Распиналися рейтузы:

«Мил-лый! Как? Вы — без приюта?..
Но, ей-богу… вот ведь кстати!
Тут ко мне… одна минута…
Дело все в одной кровати…»

Не лукавил «друг-приятель»,
«Приютил» он друга чудно.
Где? — Я думаю, читатель,
Угадать не так уж трудно.

Съезд… Сановный покровитель…
Встречи… Речи… Протоколы…
Ах, один ли наш учитель
Не увидел больше школы!