class="empty-line"/>
Пылинки редкие блестят,
И кажется, то вальс кружат
Микроскопические феи.
Сонет шашлычный
Ещё слегка алеет запад,
Но воздух душат — не слегка! —
И едкий дым и едкий запах
Всепроникающего шашлыка.
Три сотни местных лоботрясов
На всех участках, всех щелях
Мангалы греют в жажде мяса,
Зажаренного на углях.
И дух, подобный адской смоли,
Иные запахи тесня,
Задушит, сдавит, обездолит
Всю свежесть выходного дня.
И хочется спросить: «Доколе?»
Но вряд ли кто поймёт меня.
Сонет травяной
День был чрезмерно изнуряющ,
С утра — жара, в обед — жара.
И даже вечеру вверяясь,
Не ждал я от него добра.
Спирты термометра взбесились,
Хотя до этого — взахлёб! —
Дожди обильные резвились,
Пытаясь повторить потоп.
Трава, не знавшая покоса,
Безмерно радуясь бесхозу,
Разухари́лась в полный рост.
Её, напитанную влагой,
Жарой не запугаешь всякой,
Она дотянется до звёзд.
(проклятие памяти)
Можем мы смотреть зачарованно
На чужие мероприятия,
Ведь подвергнуться форме «проклятия»,
Нашей «памяти» не уготовано.
Никакой Герострат не позарится
На кристаллик культурной наледи,
Что по нашей смерти останется
В пустоте человеческой памяти.
Мы такие себе — безликие,
И своими талантами — скромные.
Геростратов влекут великие
Артемидовы храмы огромные.
NB. Damnatio memoriae (с лат. — «проклятие памяти») — особая форма посмертного наказания, применявшаяся в Древнем Риме к государственным преступникам… Любые материальные свидетельства о существовании преступника — статуи, настенные и надгробные надписи, упоминания в законах и летописях — подлежали уничтожению, чтобы стереть память об умершем.
* * *
На другом берегу и на этом
Нас стремятся сживать со света
Люди света и полусвета,
Продавая нас вполцены.
Мы ж такие — без спасжилетов –
Дети осени, дети лета,
Не совсем по сезону одеты,
Но открыты лишь для весны.
* * *
Выхожу один я на дорогу;
Сквозь туман кремнистый путь блестит;
Ночь тиха. Пустыня внемлет богу,
И звезда с звездою говорит.
М. Ю. Лермонтов
Нынче трудно выйти на дорогу
Одному, да так, чтоб сквозь туман
Путь кремни́стый, устремлённый к Богу,
Был бы как пустынный автобан.
Все кремни́стые, асфальтовые трассы,
Зимники, грунтовки, большаки́
Транспортом загружены всечасно:
Шу́мы, выхлопы, жужжание, гудки.
Блеском фар засвеченное небо —
Как звезда с звездою говорит,
Мы не слышим: мы глухи и слепы.
Мир не внемлет Богу, а шумит…
* * *
Герой этой оды, не веруя слухам,
Говорил, тщеславием полон:
«Называйте меня просто «Товарищ Сухов»
Или сложно — «Товарищ Воланд».
Он в Назарете иль там в Вифлееме
Отродясь не бывал ни разу,
Но всё же водил по пустыням гаремы —
Добровольно, не по приказу.
Водил сорок лет или сорок столетий —
Трудно подобное вспомнить
Сквозь тысячи фарсов и трагикомедий,
Лабиринты закрытых комнат.
И частью той силы, что вечно желает
Нам зла, совершаючи благо,
Он не считал себя, и не считает,
И не будет считать. Однако,
Маузер свой сохраняет исправно,
Маслицем холит, в свете
Того, что вдруг басмачи или фавны
Посетят, будет чем их встретить.
И вот на границе горячей пустыни
Он вновь караван собирает,
Утративших веру к искомым святыням
Уверенно направляет.
* * *
К тверди небесной булавочками
Крепятся полукружия радуг.
Чувства разносятся бабочками
И раздаются в виде мармеладок.
* * *
Логику можно найти во всём:
И в глупости и в безумии.
Уж коль пожелаем, точно найдём.
А нет её, так придумаем.
* * *
Пошью костюм себе с отливом,
Поеду в Ялту
Бродить по берегу, игриво
Взбивая фалды.
Пройдя по местным ареалам,
По каждой стёжке,
Блесну изящным матерьялом
Своей одёжки.
Минув пути и перепутья,
В конце прогулки
Присяду с пивом отдохнуть я
Под барабульки.
Десяток рыбок быстро съев,
Всмотрюсь, вздыхая,
В красу фланирующих дев,
Кудесниц рая.
И всё здесь есть, и всё — красиво.
В обед и ужин
Для счастья здесь костюм с отливом
Вощщще не нужен.
* * *
Стоит ли лукавить о том,
Что есть очевидным и так.
Но привычка лгать обо всём
Крепко поселилась в мозгах.
Говорят, незнание — грех,
Знание ж — как есть мишура.
“Ох, темна вода в облацех” —
Говорит синоптик с утра.
Падших привлекает подъём,
Высших же — надежда упасть.
Стоит ли лукавить о том,
Что падение и есть наша страсть.
* * *
На стих мой скромный обратя
Взыскательное око,
Скажи, что это не пустяк,
Написанный убого.
Скажи: желанно б перечесть,
Задуматься, вникая.
В нём что-то этакое есть,
Что именно — не знаю.
* * *
Каждый мечтает стать кем-то и быть им,
Пока не задумается — зачем?
Задумавшись, тут же лишается прыти,
Словно теряется пред бытием.
* * *
В мире движется всё, если только не двигаюсь я.
Если ж двигаюсь, то не замечаю движение.
Относительность существует только в отношенье меня.
И зачем мне тогда это мира ко мне отношение?
* * *
Небо в облачной пенке
И в переливах цветов.
Мраморные оттенки
На светлых стенах домов.
Улица театральный
Приобрела колорит.
Только томилась печально,
А теперь — веселит.
* * *
Этот замок только днём
Сер и неприветлив,
Ночью, залитый огнём,
Он прекрасно-светел.
Путеводным маяком
Через тьму пространства
Зазывает он лучом
Беглых чужестранцев.
Местные его и так
Безусловно знают,
Как блистающий маяк
Чтят, благословляют.
Да и как его не чтить,
Если все на свете
Верят в то, что должен быть
Тот, кто просто светит.
Жизни извивы не радуют, и все, кто ей не доволен,
Теснятся в забытом старом, пренебрегая новым.
Приходят из неизвестности
к ним Жербунов и Барболин,
Встречаясь в этой реальности с Башировым и Петровым.
Смутное время шествует! И от его приближенья
Вздыбливаются ворсинки на чёрном сукне бушлатов.
Сбруи из лент патронных, бутылочных бомб сцепленье
Резво перекочёвывают на гладь медицинских халатов.
Сгнили пути запа́сные, и бронепоезд заржавлен,
Были на нём установлены гранаты не той системы.
Кто Жербуновым с Барболиным был высокопоставлен,
Будет Вовано-Лексусами
высокопонижен от темы.
Смутное время шествует! Холодом дышат будни.
Знать, Жербуново-Барболины уже готовят запалы.
Им явно с
