При сопоставлении стихотворения Йейтса с «La Belle Dame Sans Merci» Китса и балладой «Дорога в Вальсингам» выявляется их общая композиция. Они начинаются с разгрома, разлуки, когда все безвозвратно утрачено: «Зачем, о рыцарь, бродишь ты, печален, бледен, одинок?» – «Ты не встречал ли по пути любимую мою?» – «Ты все мои труды в сырой песок втоптал…» Продолжаются ретроспективным рассказом о превратности судьбы и тщетности усилий. И заканчиваются печалью (Ките) или присягой в верности утраченной любви: «Ведь я тебя любил» (Йейтс) – «Но настоящая любовь – неугасимый свет» (анонимная баллада).
Возлюбленная, Даймон, Муза – разные стороны одного и того же, как Селена, Диана и Геката – ипостаси одной богини. В них неразрывно соединены отрада, мука и печаль. Черный кентавр, может быть, лишь еще одно воплощение Белой Богини, ее парадоксальное отражение в зрачке измученного ею поэта – так фигуры, снятые против яркого света, получаются на фотографиях черными.
Роберт Грейвз (1895–1985)
Происходил из литературной семьи: его отец, Альфред Персиваль Грейвз, был известным ирландским поэтом. Во время войны участвовал в военных действиях во Франции (в 1916 году в «Таймзе» даже появилось известие о его смерти). После войны переехал в Оксфорд, где работал над диссертацией о поэзии и сновидениях. Некоторое время преподавал в Ггипте, после чего поселился на острове Майорка, где предался исключительно писательству. Грейвз – автор исторических романов («Я, Клавдий» и др.), переводов, книг по мифологии. В «Белой богине» (1948; испр. изд. 1952) обосновывает и развивает парадоксальный тезис о том, что единственной темой европейской поэзии является Луна – «белая богиня». Глубокая меланхолия стихов Грейвза уравновешивается присущим ему чувством юмора и безукоризненным чувством формы.
Роберт Грейвз за рабочим столом. Фото 1950-х гг.
Умереть в безнадежном бою, но воспрянуть опять
От возни мародеров – избегнуть их гнусных когтей
И вновь стоять на широком парадном плацу
Изукрашенному шрамами и орденами, с оружьем в руках,
Правофланговым в строю необстрелянных молодцов –
В том ли счастье? Остаться случайно в живых,
Когда остальные погибли? Ноздрями вдыхать
Аромат утренней розы, расцветшей в саду?
Слушать трели щегла на заборе, поющего так,
Словно он сам только что изобрел этот мир?
В том ли счастье – после самоубийства двоих
(Сердце, разбившееся о сердце) вернуться назад
Как ни в чем не бывало, пригладить прическу, смыть кровь
И невинную, юную увести в теплый мрак,
Шепчущую впотьмах: «твоя, навеки твоя»?
В изгнанье взял он несколько рубах,
Горсть золотых и нужные бумаги.
Но ветер над Ламаншем дул навстречу
И раз за разом отгонял корабль
В Дил, Ярмут или Рай. И лорд, страдая
От качки, заперся в каюте. Вскоре
Его находим мы, допустим, в Дьеппе,
Где, только лишь баул распаковав
И свой ночной колпак на гвоздь повесив,
Он днями напролет играет в карты,
Фехтует ради упражненья или
Любезничает с горничными. Ночью
Он что-то пишет. Все идет отлично;
Французский для него почти родной,
И местное вино совсем недурно,
Хотя и резковато. Поутру
Слуга приносит свежую газету
И чистит шляпу. Джентльмен повсюду
Как дома, объясняет камердинер,
Заботы об усадьбе отвлекли бы
Их милость от теперешних трудов.
Отъезд на несколько ближайших лет
Он думает, окажется полезным.
Ходатайство? Заступничество друга?
В том нет нужды. Изгнанье не страшит
Того, чье правило – быть патриотом
Лишь своего плаща. Должно быть, это
Разгневало высокую персону.
То, что случилось с ней, случилось тайно,
Как снег, упавший ночью. Мир проснулся
И сразу же зажмурился от света,
Невольно бормоча: «Ослепнуть можно», –
И потянулся, чтоб задвинуть штору.
Она была, как снег, согревший землю,
Теплей на ощупь, чем ждала рука,
Как снег, укрывший все, что было ночью,
Пока не собирающийся таять.
Любовь, дерзи и яблоко грызи
Любовь, дерзи и яблоко грызи,
Высоко, гордо голову неси,
Купайся в солнечных лучах беспечно;
Не вслушивайся, как во внешней мгле
Хрипит и мечется, грозя земле,
Слепая, злая, бешеная нечисть.
Не бойся – смейся, пой и веселись,
В одежды праздничные облекись,
Пока горячка крови не остыла;
Спокойно шествуй между тьмой и тьмой
Сверкающей, как брачный пир, стезей –
В просвете этом узком, как могила.
Она всегда естественна со всеми,
Включая незнакомцев. А другие
Жеманятся и лицемерят даже
С мужьями собственными и детьми.
Она проходит в полдень незаметно
По площади открытой. А другие
Фосфоресцируют – всей толщей бедер –
В любом неосвещенном переулке.
Она обречена, кого полюбит,
Любить безудержно и беззаветно.
А эти называют ее шлюхой
И оскорбленно морщатся при встрече.
Таков ее портрет – упрямый, юный;
Прядь вьется, взор сияет вопрошая:
«А ты, мой милый? Так же ль непохож
Ты на других мужчин, как я на женщин?»
Когда все кончено и бой утих,
Военные трофеи пригодятся:
Оружье, шлемы, флаги, барабаны
Украсить могут холл и кабинет,
А мелкую добычу мародера –
Монеты, кольца, золотые зубы
И прочее – их можно сбыть втихую.
С трофеями любви – другой дело.
Когда все кончено и плач утих,
Портреты, прядь волос и эти письма
Не выставишь публично, не продашь,
Сжечь, возвратить – рука не повернется.
И в сейф я не советую их класть –
Чтоб не прожгли пятивершковой стали.
Когда я прибыл к ней,
Трава лоснилась гладко,
Чуть веял ветерок,
И шутки были к месту,
Картинки на стене
Висели как по нитке,
Все было аккуратно.
Она как раз в гроссбухе
Вычеркивала цифры,
Заканчивая счет,
Кудряшки на висках
И лак на черных туфлях –
Все было аккуратно.
Стояла тишина,
Ни музыки, ни шума,
Струился мягкий свет
И тикали часы:
Все было аккуратно.
«В конце концов, логично, –
Я повторял себе, –
Настал и мой черед.
Все очень аккуратно».
Смерть, углубившись в счет,
Меня не замечала,
Ей важен был итог –
Чтоб было аккуратно.
«Неправда ли, – раздался
Невидимый вопрос, –
Все очень аккуратно?»
Застывший, я стоял,
Не в силах молвить слова,
Ни засмеяться вслух,
Ни засвистеть, ни тронуть
Ее за локоток,
Чтобы привлечь вниманье.
Все шло обычным ходом,
И я могу сказать:
Все было аккуратно.
Чтоб мертвых воскрешать,
Не надо быть великим чародеем;
Нет в мире безнадежных мертвецов:
Подуй на угли отгоревшей жизни –
И пламя вспыхнет вновь.
Верни его забытую печаль,
Его увядшую надежду,
И почерк перейми, –
Чтоб стало для руки твоей привычным
Подписываться именем чужим.
Хромай, как он хромал,
Божись божбой, которой он божился,
Он черное носил – и ты носи,
Он мучился подагрой –
Мучься тоже.
Найди служившие ему предметы:
Перо, печатку, плащ –
И на основе их построй жилище,
Чтоб, возвратясь, придирчивый хозяин
Узнал свой дом.
Но, воскрешая, помни:
Могила, давшая ему приют,
Не терпит пустоты;
Отныне в саване его истлевшем
Сам ляжешь ты.
Дону Хуану в день зимнего солнцеворота
Есть лишь один сюжет, достойный песни,
Достойный уст певца
И слуха детворы завороженной;
Одна строка случайно забредет
В простой рассказ –
И он, как молнией, вдруг озарится!
О чем там речь? Об именах деревьев –
Или о кликах птиц,
Вещающих о Тройственной богине?
О тайнах Зодиака, что кружит
Под Северной Короной,
Вращая судьбы тронов и владык?
Все повторится – и ковчег, и волны,
И женщина в волнах;
И жертва новая опять пройдет
По кругу неизбежному судьбы:
Двенадцать звездных стражей –
Свидетели восхода и паденья.
О чем та повесть вещая – о Деве
С серебряным хвостом
Чешуйчатым? В одной ее руке –
Айва, другой она призывно манит.
Как устоять Царю?
Он за ее любовь заплатит жизнью.
Или о Змее, вставшем из пучины,
Исчадье адских сил,
В чью пасть он прыгнет, обнажая меч,
И будет биться три дня и три ночи,
Покуда океан
Не изблюет его на берег плоский?
Снег валится на землю, ветер воет,
Сыч ухает во мгле,
Страх заглушает в сердце зов любви,
Печали искрами взлетают в небо.
И стонет пень в огне:
Есть лишь один сюжет, достойный песни.
Взгляни: ее улыбка благосклонна;
Забудь о кабане,
Втоптавшем в прах цветок полурасцветший.
Ее глаза синей морской волны,
Белее пены лоб,
И все обещанное совершится.
Клайв С. Льюис (1898–1963)
