Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Осенним днем однажды, когда листья
сквозь золотые сумерки шуршали,
ты во дворе под деревом сидел
и с юностью своею пил вино:
— Твое здоровье! —
Ты много раз ей предлагал вина,
заглядывал в глаза ее, в глаза
волшебные, как некий синий сон.
В тот день
внезапно к вам на стол упал
удар старинных башенных часов,
как ставший бронзой одинокий лист.
Случилось что-то!
Время так звучит
настойчиво!
И ты, скрывая страх,
с улыбкою встаешь из-за стола
и юности своей так говоришь:
— Сиди и жди меня — я кое-чем
сейчас заняться должен. Будь здорова! —
Ты, выйдя из ворот, еще не знаешь,
что ты ее обманешь.
Под ногами
поскрипывает тихо честолюбье,
а страх твой за воротами остался.
Ты входишь в возраст грусти беспричинной,
и станет грызть тебя, как ржавый пламень,
к уединенью склонная любовь.
И сердце,
песнь которого вначале
другим предназначалась, а отныне
тебе осталась —
будет тосковать.
Взволнованный, в горячке любопытства
неоднократно удивишься цифрам,
обозначающим движенье ртути,
и от таблеток будет ощущенье,
как будто долго-долго снег идет.
Чем меньше будешь значить, тем сильнее
ты ощутишь свою неповторимость —
удел обыкновенный
тех, кто любит
лишь только для того,
чтоб быть любимым.
И будет грызть тебя, как ржавый пламень,
к уединенью склонная любовь.
Хоть ничего ты и не совершил,
но ты уже назад не возвратишься.
А во дворе все так же
твоя юность
сидит и ждет,
и волосы упали
ей на глаза.
Она сжимает чарку
уже окоченевшими руками
и песни хриплым голосом орет.

От дюжины дверей ключи сумел достать я,
двенадцать ведьм и фей я заключал в объятья —
весь мой прекрасный, страшный свет.
Слова сверкали, как рубины,
кропили их и грязь, и вина,
в них столько радостей и столько бед.

В дверь первую я постучал несмело,
не зная сам, мое ли это дело
и не занесся ли, себя хваля?
В ту пору предавался я мечтаньям,
что, если все мы ангелами станем,
цветущим раем будет вся земля.

У двери следующей я остановился,
печальный стон оттуда доносился,
час пробил, наступила зрелость.
Я все укрыл от материнских слез,
лишь утаить не смог войну, туберкулез
в плебейской блузе белой.

А в третью дверь ворвался без привета,
поющим сердцем требуя ответа,
отчизны славу я открыл в великий час;
весны фанфары после зимних пеней
и родины любимой возрожденье,
что воскресило нас.

К четвертой ринулся я пылко двери —
и на пороге встал, глазам не веря,    —
ведь нет боев; но, целясь вновь,
стоят орудия, готовы к встрече,
лишь призовет нас человечья
вооруженная любовь.

А на пороге пятом мне открылось
стремление стоять за справедливость,
не отступать от убеждений,
превозмогать печали, боли,
в борьбе не ослабляя воли,
и умереть не на коленях.

Зажег огни в шестой я зале,
и стаи голубей взлетали,
присевшие на круге Архимеда.
Эпоха нас еще не раз поранит,
хоть с нами груз бесценных знаний
и революции победа.

Печали, муки, посланные богом,
меня встречали за седьмым порогом.
И даже Иов взбунтовался.
Он жизнь мне дал, дабы я остерегся
лжи, послушанья, от смирения отрекся, —
от божьих таинств только дым остался.

К восьмым дверям толпою грустной
со мной шли женщины с походкой грузной,
уставшие от каждодневных дел,
собравшие лишь горькие плоды
неблагодарности за тяжкие труды.
О, как печален их удел!

В девятой зале, средь дымов и злата,
звучала музыка судьбы — Аппассионата —
и грудь мою пронзила страсть.
Вот мой совет тому, кто в ней увязнет,
спасения искать в сарказме —
или навек пропасть.

А из аркадской залы из десятой
вслед за Орфеем в мир теней проклятый
я убежал — и наконец постиг,
что песня никогда не продается
и истина прекрасна. Пусть смеется,
кто хочет. Примитивный смех.

К одиннадцатой зале незаметно
я подошел, там встречи ждал заветной,
и в этой настороженной тиши,
ища слова со всех окраин света,
составил для тебя я сто сонетов
об одиночестве души.

Я на двенадцатом узнал пороге,
что не миную никогда тревоги
и снова сердце призовет к борьбе.
Осенний вихрь умчался ночью,
рой унеся пустых пророчеств, —
я верность сохранил тебе.

И вот стою я у дверей последних,
растратил состояние наследник.
Что в зале я тринадцатой найду?
Открыть ли дверь одним движеньем сразу?
И что за ней? Пустые фразы,
сулящие небытие, беду?

Стих, дверь открой. Печальные мотивы
едва звучат, несмелы и тоскливы,
о старости, о ряде долгих зим,
о том, чего мы не желаем
писать, из мыслей прогоняем,
о чем охотнее молчим.

Яблоко со шкафа упало на пол.
Собирай свои вещи и можешь идти!

Спиною уперлась в двери
и выкрикнула глазами:
— Прошу, ради бога, нет! —
Но я уже знал, что с меня довольно —
встал,
поднял яблоко,
зеленое, запыленное,
и положил на стол.
Она продолжала просить, к столу подошла,
плакала.
Она на меня смотрела, яблоко вытирала,
плакала.
Тогда я сказал ей: — Оставь это яблоко и уходи!

События разворачивались, как и предполагал я,
только в ином порядке — но так ли уж это важно!
Она отворила двери,
я побледнел и сказал: — Останься!
Но она собрала свои вещи и ушла.

Яблоко со шкафа упало на пол.

Я бы плакал, да только не знаю о чем,
я бы думал, да только не знаю о ком.
Я по буковке песнь собираю,
этой песней себя опьяняю.

Все по буковке… буковке…
Дальше…
Стольких букв даже в азбуке нет,
сколько лжи, и предательств, и фальши
подарил мне с тобою рассвет…

Между нами все ясно и просто:
и любовь, и разлука, и версты,
словно камня летящего след.

Грустный утренний трамвай
в городе туманном,
и везут меня уже,
как в гробу стеклянном.

Звон печальный перед нами,
и за нами звон печальный,
в дне печальном звон печальный,
звон печальных похорон.

Так иду к тебе и плачу,
к вам спеша сто раз на дню,
плачу, слез своих не прячу —
я о смерти своей плачу,
все теряю что-то, трачу,
все я что-то хороню.

Город весь печалью полон,
парк и дом, где ты живешь.
И к тебе, печалью пойман,
я иду, когда зовешь
и когда ты не зовешь.

Услышав шум далеких галактик,
потрясающе тонкий свист падающих звезд,
он ужасается,
вскакивает с постели
и убеждается
снова и снова,
что у него ненормальный слух.

Он стоит посреди комнаты с зажатыми ушами,
в которых все громче гудит
гулкий прибой тьмы.
Он засыпает только тогда,
когда на липах под окнами уже просыпаются птицы.

Когда я снова его увидел,
он шел по улице
с видом человека, погруженного в думы;
шагнул —
и в это самое мгновенье
его ноги запнулись одна за другую,
он услышал шипенье искр,
смятенный топот настойчивых слов,
оглянулся,
понял, что волосы его загорелись.
Голова закружилась горячо и сладко.
И — все.

Все это выдумки, заявил шофер
Заметив этого рыжего,
я сигналил, как сумасшедший,
но он и не вздумал обернуться.
Вот и все.

Кто бы подумал,
красивый парень
и глухой, словно полено.