Литературный сценарий Исправленная версия
Овальное пространство выложенной торцами площади. Трехэтажный ампирный дворец с флигелями охватывает площадь, словно клешнями. Клешни не смыкаются, оставляя место для широко распахнутых въездных ворот, охраняемых часовыми.
Несколько высоких, тоже ампирных фонарей оживляют пустое пространство. Нет смысла уточнять назначение дворца, важно, что это не частное владение, а средоточие власти — государственной, краевой или губернской, не играет роли. Величественный подъезд охраняется часовыми, еще несколько часовых прохаживаются взад-вперед вдоль желтых стен здания, приметны и фигуры штатских филеров в котелках и гороховых пальто. Изредка к парадному входу подъезжают автомобили начала века: «даймлеры» и «бенцы», открытые, с убранным брезентовым верхом, за рулем кожаные шоферы в очках от пыли, похожих на полумаски, и перчатках с огромными крагами. Поставив машину на ручной тормоз, находящийся снаружи, шофер выскакивает из машины и отпахивает дверцу перед генералом или чиновником в вицмундире.
Иногда, звонко цокая копытами, подъезжает роскошный выезд — четверкой иди парой, запряженной в карету, и выходит духовная особа высокого церковного сана в шелковой рясе.
Вот из кареты вышла и величественно прошествовала к подъезду важная персона в треуголке и форменной шинели. Часовой почтительно вытянулся, округлив глупые глаза, в избытке служебного рвения. Важная персона прошествовала мимо, не заметив, как вдруг сморщилась, исказилась гримасой наивная рожа часового. Громкий чих слился с плотным звуком захлопнувшейся двери.
Часовой незаметно утерся и снова чихнул. Он обиженно заморгал и вдруг сообразил, чем вызван нелепый чих. Его колол и слепил солнечный зайчик, перебегая от зрачка к зрачку. Часовой попробовал отстраниться, но зайчик опять настиг его. Он стал вертеть головой, пытаясь избавиться от слепящего лучика, да не тут-то было. Казалось, злой шутник нарочно насылает на него этот лучик с помощью бутылочного донца.
Часовой опять чихнул, потом еще раз и тут обнаружил источник своих мук.
Через площадь, от ворот к подъезду, медленно брел стекольщик с плоским ящиком за спиной, полным хрупкой сверкающей клади. Солнечные лучи выбивали из стекол золотые стрелы, расстреливавшие стоящего на часах солдата.
Часовой заулыбался, довольный, что обнаружил напасть. Он чуть подвинулся, теперь стрелы уходили в желтую гладь стены или полосатое тело будки. Избавившись от докуки, часовой выкинул ее из головы.
Ноша была явно тяжела стекольщику — рослому, плечистому парню лет двадцати пяти, с сильным надбровно-челюстным лицом. Он то останавливался, опуская ящик на землю и отдуваясь, и оскальзывал площадь цепким взглядом водянисто-светлых холодных глаз, то с усилием возвращал ношу на спину и, волоча ноги, брел дальше.
Остановившись в очередной раз и утерев пот красным фуляром, который извлек из пазухи нагрудника кожаного фартука, он достал старые часы-луковицу, потряс ими над ухом, после чего глянул на циферблат и осуждающе покачал головой. Эта забота о времени не соответствовала нарочитой замедленности всех его движений. Как-то не верилось в хворь, затаившуюся под такой молодецкой оболочкой, скорее уж ленивей ленивого был этот дворцовый стекольщик.
Он опять взгромоздил свой ящик и двинулся дальше. Приближающийся цокот копыт заставил его оглянуться и поспешно шагнуть в сторону. Прямо на него скакала кавалькада из четырех всадников. Впереди на рослом вороном коне несся высоченный сухопарый генерал с узким бритым лицом и квадратиком рыжих усиков под хрящеватым носом, чуть отставая — двое юношей на нерослых грациозных буланых лошадках, замыкал строй вестовой.
Стекольщик с испуганным видом подался к фонарю на толстом столбе, ящик соскользнул с плеча, в нем что-то звякнуло. Стекольщик истово перекрестился, благодаря Господа, что избавил от напасти, и озабоченно склонился над ящиком.
Всадники спешились. Генерал сказал что-то одобрительное своим юным спутникам. Слова до стекольщика не доходили, но интонация угадывалась. Выбирая куски разбитого стекла, он не выпускал из-под наблюдения генерала и его спутников. При всей несхожести мягких, еще не сформировавшихся юношеских лиц с жесткими, резкими чертами генерала без труда угадывалось, что это его сыновья. Им достались в наследство аристократическая удлиненность тела, кистей рук, ступней, голубые, чуть навыкате глаза, деревянно-горделивый постав головы и игольчатая четкость движений.
Генерал бросил какие-то короткие усмешливые слова, потом взял короткий разбег и без стремян и упора руки взлетел на спину своего коня. Он, похоже, предлагал сыновьям повторить этот трюк, но юноши, смеясь, отказывались.
Генерал ловко соскочил на землю, вестовой принял коня и затрусил к конюшням. Юноши вскочили в седло. Генерал каким-то не русским — английским? — жестом встряхнул им руки, и они ускакали.
Стекольщик выпрямился, в руках у него была круглая, темного металла, тяжело заполнившая ладонь самодельная бомба. Он примерился, но замаха не сделал — возле генерала остановился «даймлер», из него выскочил молоденький адъютант с бюваром в руках и подбежал к генералу.
Стекольщик огляделся. Казалось бы, ничего не изменилось вокруг, но для его проницательного взгляда какие-то перемены произошли.
Два гороховых пальто сблизились, перемолвились и — не по прямой, а с заходом — двинулись через площадь. Стороннему наблюдателю и в голову не пришло бы, что их целью является стоящий за фонарным столбом человек. Но стекольщик прекрасно понял, что его берут в клещи.
Он оглянулся и увидел, что от ворот к нему направляются унтер и солдат, снявший с плеча винтовку.
Генерал, успевший заглянуть в бювар, не отпускал адъютанта. Он посмеивался, дергал себя за рыжие усишки, похлопывал адъютанта по плечу, брал за талию, щекотал того за покрасневшим ушком.
— Жопник проклятый! — с ненавистью проговорил вслух стекольщик.
Гороховые пальто скорректировали свой путь, теперь уже не было сомнений, куда они нацелились. И сзади наступали.
Стекольщик прикрыл глаза, перевел дух и дал замах руке, сжимавшей бомбу, и тут адъютант отдал честь и кинулся к машине, получив на прощание щипок в круглую попку.
Стекольщик быстро огляделся, у него было в распоряжении несколько мгновений.
Машина дергалась, но не трогалась с места <…>[1]
Генерал вынул из кармана портсигар, достал тонкую папиросу, щелкнул зажигалкой. Ветер отвлек язычок пламени от кончика папиросы. Прикрывая огонек рукой, генерал повернулся лицом к стекольщику. За его спиной козлил, не трогаясь с места, «даймлер» с адъютантом.
Стекольщик огляделся, преследователи приближались.
— Такая ваша планида! — с хмурой усмешкой произнес стекольщик и размахнулся.
Все произошло почти одновременно: рванулась машина, вынеся адъютанта из смертного круга, выдохнулся голубой дымок после первой и последней затяжки генерала, скрыв его лицо, прогремел чудовищной силы взрыв.
Казалось, площадь из края в край забрызгало кровью. Всюду — обрывки одежды, шмотья мяса, внутренностей, обломки костей. В луже крови лежал и стекольщик, а вокруг блистала стеклянная хрупь, в которую превратилась его ноша.
Когда филеры и часовые навалились на стекольщика, он открыл глаза и сказал:
— Я живой…
— …Я живой! — произнес со сна лежащий на тюремной койке узник и открыл глаза.
Мы сразу узнаем сильное, надбровно-челюстное лицо стекольщика-бомбиста.
Секунду-другую он словно привыкает к своему унылому и пустынному обиталищу; зарешеченное высокое оконце, параша в углу у двери, табуретка у изголовья тощего ложа, затем рывком сбрасывает тело с койки. На нем та же одежда, кроме фартука, в которой он был на площади, левое плечо перебинтовано.
Арестант выходит на середину камеры и приступает к гимнастическим упражнениям. Он мощно, упруго приседает, делает дыхательные движения, отжимается с помощью одной — здоровой руки от пола, после бега на месте работает корпусом, чередуя наклоны и повороты. Видно, что утренняя гимнастика ему не в новинку — так отработано каждое движение, так ровно и глубоко дыхание его мощной груди.
Дверь скрипнула, заглянул служитель.
— Скоро ты окочевряжишься?
— А тебе-то что? — не прерывая упражнений, огрызнулся узник. — Твое дело парашу вынести и сполоснуть хорошенько. Я не намерен смрадом дышать.
— Твой смрад, не мой, — угрюмо отозвался служитель.
— А ты, видать, из тех, кто горазд собственную вонь нюхать?
Узник нагибался, касаясь пола чуть не всей ладонью здоровой руки и предоставляя тюремщику любоваться своим задом.
Тот злобно ощерился, но ничего не сказал. Он ступил в камеру, взял парашу и вышел.
