Узник закончил упражнения несколькими дыхательными движениями, сводившими лопатки воедино, после чего, сняв куртку, приступил к умыванию над тазом. Он все делал основательно, не спеша. Раненая рука ему мешала, по его лицу проскальзывала гримаса боли.
Вернулся служитель с отмытой парашей в одной руке, с кружкой чая и куском хлеба в другой.
— Ты бы еще завтрак в парашу положил, — бросил ему узник.
— И положу, коли захочу.
— А ты захоти, — побледнев, тихо, почти шепотом сказал узник. — Я тебе этой парашей башку проломлю. Мне что — дальше смерти?.
— Скорей бы уж тебя!.. — проворчал служитель, не слишком стараясь быть услышанным.
Он ткнул парашу в угол, положил завтрак на табурет и поспешно вышел.
— За оскорбление осужденного — под суд! — пустил ему вдогон как-то недобро развеселившийся узник.
Жесткая улыбка лишь на миг коснулась его губ, он сказал с ненавистью:
— Холуи власти!..
Сел на койку. Снял ломоть хлеба с кружки, сразу ударившей запертым в ней паром. Пар превратился в голубой выдох дыма, скрывшего лицо сиятельного курильщика. И тут же громыхнул взрыв, как будто сотрясший камеру.
— Хорошо! — прошептал узник. — Как хорошо!.. Он задумчиво жует хлеб, запивая горячим чаем…
…Маленькая голубятня на задах скособоченного одноэтажного домишки, приютившегося на окраине заштатного городка Ардатова Нижегородской губернии. Старая липа, две-три худосочные березки, куст сирени, яблоня.
В зависимости от времени, когда будут производиться съемки, деревья будут либо в клейкой весенней листве, а яблоня в цвету, либо — в чуть усталом летнем наряде, либо в золоте и багреце осени.
Пожилой, худой, как щепка, человек с впалой грудью чахоточника тяжело спускается с крыши сараюшки по лестнице-времянке, держа в руке белую голубку так называемой чистой породы.
Сделав передышку на своем коротком пути и откашлявшись, он достал из кармана кацавейки кусочек хлебного мякиша, сунул в рот и поднес к клюву голубки. Та жадно стала выклевывать хлеб у него изо рта.
— Гуленька!.. Гуленька!.. — ласково запричитал старик, когда голубка выклевала весь мякиш у него изо рта, поглаживая ладонью ее головку.
Он спустился на землю, где на лавочке, понурив кудлатую голову, сидит знакомый нам узник-стекольщик-бомбист Дмитрий Старков (только худее и острее скулами юного лица) и жадно курит козью ножку.
Голубятник — ссыльнопоселенец из поляков — Пахульский, искоса глянув на Старкова, стал усаживать в деревянную клетку с откидной сетчатой передней стенкой белую голубку. Он привязал ее за ножку и насыпал корму. Лишь после этого обратил внимание на своего угрюмого визитера.
— Хватит переживать, — сказал Пахульский с приметным польским акцентом. — Провалил!.. Провалил!.. Сколько покушений проваливалось, и никто не разводил слезницу.
— Я не развожу, — с тоской произнес Старков. — Но тошно, от себя тошно. Террорист!.. Сопля на заборе.
— Хватит! — оборвал его Пахульский. — Никто не застрахован от неудач. То, что произошло с тобой, даже нельзя считать провалом. Скорее, болезнью роста.
— Все равно, я себе не прощу.
— Сделаешь дело — простишь. У меня к тебе другие претензии, куда серьезней.
— Какие? — не глядя на Пахульского, с натугой спросил Старков.
Пахульский ответил не сразу, надсадный, задушливый кашель сотряс его впалую грудь. Откашлявшись, больной вынул носовой платок и утер рот. На платке остается красное пятно.
— Молодость упряма и самоуверенна, — сказал он. — Но у тебя этот порок затянулся. Я же предупреждал: действуй в одиночку. Александр II погиб от бомбы Гриневецкого, а повесили пятерых.
— Бросил бомбу один, а готовили покушение всей группой, — пробормотал Старков.
— Тут коренится главное заблуждение! — вскричал больной и опять закашлялся. — Утеревшись и отдышавшись, он продолжал: — Я застрелил полицмейстера в Нижнем Новгороде, взорвал автомобиль самарского вице-губернатора со всей начинкой, а тут, в Ардатове, даже не заметили моей отлучки. На меня не пало ни малейшего подозрения, потому что власти знают: я не вхожу ни в какую организацию.
— А чем мне навредил рязанский кружок?
— Ненужной информацией. Ты мог убить полицмейстера Косоурова своими силами. Неделя на выяснение его распорядка и один выстрел в упор на паперти. Они подвели тебя, Косоуров обязан им своей жизнью.
— Я вернусь и убью его, — скрипнул зубами Старков.
— И дурак будешь. Дался тебе этот Косоуров! Он посадил твоего приятеля, на то и полицейский. А человек он незлобивый, пожилой, усталый неудачник. Вдовец с двумя перезрелыми дочками на руках. Он больше об их судьбе думает, чем о службе. Рязань при нем стала Меккой для террористов. Здесь они могут расслабиться, передохнуть. В тюрьме не бьют, сносно кормят, отличная библиотека.
— Я проведу там ближайший отпуск, — съязвил Старков. — А говорите вы слово в слово, что и те… кружковцы.
— Только не под руку. Косоуров все равно частица преступного режима, и коль ты его приговорил, то следовало осуществить.
— Ничего не понимаю!.. Вы противоречите самому себе.
— Ничуть. Я говорю сейчас с твоей позиции. Сам же категорически против такого вот пустого и вредного расхода сил. Косоуров — не мишень. Когда летит гусиная стая, в кого надо целить?
— Не знаю. Я сроду не охотился.
— В вожака. Стая сразу развалится. Остальных ничего не стоит перебить. Понял? Уничтожать надо только главных, тех, на ком держится режим. Их не более тысячи человек. Неужели во всей России не найдется тысяча смелых и самоотверженных молодых людей, готовых положить голову за народ? Сам я даром терял время и силы. А теперь знаю, что надо делать, да не могу. Моя песня спета.
— Да, — бросил оценивающий взгляд на чахоточного Старков. — Похоже, вам не выкарабкаться.
— Молодец! — одобрил больной. — Так и надо в нашем деле. У тебя получится. Ты безлюбый.
— А кого мне любить? — усмехнулся Старков. — И за что?
— Любить можно только ни за что. Если за что-нибудь, то это не любовь. Для террориста любовь — пагуба.
Новый сокрушительный приступ кашля сотряс тщедушное тело Пахульского.
Старков хладнокровно ждал, когда приступ прекратится.
— Я хотел бы взять от вас как можно больше, пока вы еще…
— …дышите, — подсказал больной, растирая грудь.
— Да, — подтвердил Старков. — Назовите мне цель.
— Я уже называл, но ты пропустил мимо ушей. Тебе Косоурова подавай. Враг номер один!..
— Я дурак. Признаю и подписываю. Дурак, слабак, сопля. Назовите мне имя. Больше осечки не будет.
— Думаешь, я скажу: царь? Он тебе не по зубам, к тому же полное ничтожество. Самое мощное дерево в романовском саду — Великий князь Кирилл. Все Романовы ублюдки, но самый ублюдочный ублюдок — эта верста в мундире. Реакционер из реакционеров, душитель свободы, на войне — чума для солдат, стержень подлой системы. Тупой, высокомерный истукан и еще мужеложец.
— Что он вам сделал?
— Мне? — удивился больной. — Ровным счетом ничего. Но убрать его — значит подрубить корни династии.
— Я уберу его, — без всякого пафоса, со спокойной уверенностью сказал Старков.
Глаза больного лихорадочно блеснули.
— Я тебе верю. Послушай, оставь пистолет. Бомба куда надежней. Обучись ее сам начинять и метать. Главное, правильно выбрать место. Лучше на безлюдье. Прохожие опасны. — Больной говорил все быстрее и быстрее, словно боялся, что не успеет высказаться. — Бери клиента у места службы. Самое надежное. Выверенный ритуал. Минимум неожиданностей. Привычные движения. Обыденность, рутина, автоматизм — лучшая гарантия успеха. Ты меня понимаешь?
— Говорите, говорите!.. — жадно попросил Старков.
— Тщательно изучи место и всех, кто там живет или бывает. Каждую мелочь приметь, собаку, кошку, крысу. Не торопись. Узнай клиента лучше, чем самого себя: его манеры, привычки, жестикуляцию, даже нервные тики. Почувствуй его изнутри, стань им, тогда не будет нечаянной ошибки. И главное, самое главное… — Он замолчал, тяжело дыша.
— Что главное?.. Говорите!.. — подался к нему Старков.
Но Пахульский слышал сейчас не его, а разволновавшуюся голубку. Она топталась в клетке, подскакивала, издавая зазывные нутряные звуки.
В бледно-голубом небе козыряла голубиная стая. Пахульский сунул два пальца в рот и пронзительно свистнул. От этого горлового усилия он опять закашлялся, заплевался.
От стаи отделился голубь — красавец турман и стремительно спланировал на лоток клетки. Воркование голубки перешло в мучительный любовный стон. Турман чувствовал западню, он испуганно водил головкой. Но страсть пересилила, он скакнул к голубке.
Пахульский дернул веревку — ловушка захлопнулась. Он перевел взгляд на Старкова.
