— Петин! Останови! — рявкнул начдив.
— Вашей собачьей жизни осталось десять дней! — гремел ротмистр, как гром, как протопоп Аввакум. — Гнусь! Мерзавцы! Растрипросукины…
Но Кутасов уже распахнул дверцу «даймлера».
— Вылезай!
Ротмистр выбрался из автомобиля. Он стоял на дороге, под белой луной и орал:
— Стрелять? Стреляй в лоб!.. Не побегу, не надейся!
— Иди к чертовой матери, — сказал в ответ Кутасов. — Петин, поехали.
Удивленный Фортунатов остался на обочине, а «даймлер» поехал дальше.
— А не зря? — спросил комиссар у начдива. Кутасов виновато вздохнул:
— Ну его к монаху… Все равно на допросе ничего не скажет. Ты же видел… Тьфу! Только настроение испортил. А ведь такой хороший был вечер… — Вдруг его осенило: — Петин, тормози!
Автомобиль снова остановился.
— Нацеди-ка нам из бака… Выпьем по стаканчику для успокоения души.
По утренней деревенской улочке, распугивая кур, бежала вприпрыжку Наташа Кутасова. От хорошего настроения она декламировала сама себе:
— «Что ты спишь, мужичок, уж весна на дворе! Все соседи твои уже пашут давно!»
С этими словами она взбежала на крыльцо, постучала и, не дожидаясь ответа, толкнула дверь.
В чистой комнатке — это был дом местного богатея — сидел Амелин в рубахе с подоткнутым внутрь воротом и брился.
— Это я! — сказала Наташа радостно, подбежала и чмокнула его в щеку. От поцелуя у Наташи на носу получилась мыльная нашлепка. Амелин тихо засмеялся.
— Я ведь загадал… если спрошу, тут вы или нет, — вас не будет. А сдержусь, никого не спрошу — тогда, может, и увижу…
— Наколдовал, наколдовал!.. Так вы, Димочка, суеверный?. А я думала, что все про вас знаю.
Амелин наконец решился и неловкими пальцами снял мыльную пену с Наташиного носа.
— Наталья Владимировна…
— Я сейчас заплачу от этой Натальи Владимировны. Наташа я! Наташа!
— Наташа… почему вы всю жизнь приходите, когда я в самом безобразном виде? Больной или небритый?
— Ну, кому это важно, солнышко вы мое!.. Да, да, Дима, вы мое солнышко. Я это особенно поняла, когда вы уехали. Как сказал бы матрос Володя — исчезли с горизонта моей жизни.
Наташа и шутила и не шутила. Амелину до смерти захотелось поцеловать ее. Поэтому он отодвинулся подальше и сказал, чтобы напомнить себе и ей:
— А где Николай Павлович?
Наташа поняла, почему он так спросил, и немножко обиделась.
— Уже соскучились?.. Уехал ваш Николай Павлович. Его опять командарм вызвал…
За окном послышалась солдатская песня:
Ать! два! Кончен день забав!
В поход пора!
Пели где-то далеко, и слова не сразу дошли до сознания комиссара. А когда дошли, Амелин не смог не улыбнуться.
— И этих он научил?
— Каких «этих»? Это не эти, а те. Бывший 38-й гренадерский.
— А он сказал, что никого из наших не видел.
— Что вы, не знаете Кольку?.. Тут они, все тут. Он вам нарочно, чтобы вышел сюрприз… Только теперь они называются Беспощадный пролетарский полк.
К стене амбара был криво приколочен самодельный плакат:
«Одну прививку получив,
Тебе брюшной не страшен тиф!»
Под этим плакатом стоял накрытый белой простынкой стол. Вокруг стола хлопотали две медсестрички и старый небритый фельдшер — кипятили шприцы, выкладывали из коробок ампулы. А напротив амбара выстроился в ожидании Беспощадный пролетарский полк. Подойти первым никто не решался.
— Ну что это, ей-богу! — привычно сердился фельдшер. — Прямо как детвора какая-то… Ничего тут нет страшного. Никакого вреда, кроме пользы!..
Поскольку ряды Беспощадного полка не дрогнули, фельдшер продолжал:
— Не слышите? Уши заложило?.. Тогда попрошу персонально командиров. Товарищ комполка! Покажите бойцам пример.
Вперед выступил Камышов — такой же, как был, только с наганом на боку.
— Я один не буду, — мрачно пробасил он и поискал глазами надежных людей. — Карпушонок! Партс! Два шага вперед!
К нему шагнули эстонец Уно и Карпушонок, сменивший драную шинель на новенький английский френч.
— Мне прививка не потребна, — враждебно глядя на медсестер, сказал Карпушонок. — Ну ее к ляху. От ней чахотка бывает.
— Товарищ Карпушонок! — устало возмутился фельдшер. — Вы же культурный человек…
Уно и Камышов уже спускали штаны — безропотно, как дети перед поркой. Карпушонок вздохнул и тоже стал расстегивать ремень. И вдруг щеки его разъехались в улыбке, глаза радостно выпучились.
— Ён! Ён!.. Комиссар!
Действительно, к амбару шел быстрым веселым шагом комиссар Амелин. Карпушонок кинулся к нему навстречу. За белорусом, придерживая штаны, трусцой побежали к Амелину Уно и Камышов. А за ними, поломав строй, — добрая половина полка. Чем-то это было похоже на самую первую их встречу, когда солдаты бежали по перрону, чтобы убить комиссара за то, что угнал паровоз.
Карпушонок первым добежал до Амелина и вцепился трясти руку. При этом он причитал:
— А и худой! А и лядащий!.. Але куды ж ты такой годишься?!
Его оттер плечом Камышов. Этот жал комиссарскую руку степенно и бережно.
— Дмитрий Сергеич! — гудел он. — Воротился?.. Вот это радость без краев… Это сердечко маслицем помазали.
Амелин озирался, искал глазами матроса.
— А где ж наш анархист?
— Володя-то? — улыбался Камышов. — Здесь он. Большой начальник стал.
— И я здесь, и я! — высунулся обжора Мясоедов. — Товарищ комиссар, провиант у нас очень недостаточный…
Уно, не добежав до комиссара шага три, остановился. Глядя куда-то вбок, мимо Амелина, он стал неторопливо закуривать трубку. Тогда тот сам подошел к эстонцу — вернее, не подошел, а пролез сквозь плетень протянутых рук.
— Уно, товарищ! Ты, что ли, не узнал меня?
— Сразу узнал, — спокойно сказал Уно, трамбуя желтым ногтем табак. — Но зачем прыгать, как молодой коза? Я уже старый коза…
Солнце припекало совсем по-летнему. Наташа с Амелиным сидели на завалинке, лениво и приятно беседовали.
— Какое солнышко хорошее, — говорила Наташа, подставив лицо под плывущее с неба тепло. — Кстати, Дима… Я неправильно сказала, что вы мое солнышко. Это я ваше солнышко! Где я, туда вы поворачиваетесь — прямо весь, как подсолнечник.
Наташины глаза были зажмурены, и поэтому комиссар смотрел на нее не боясь.
— Я вам нужна Я вам необходима. Что, не так?.. А это самое-самое главное — знать, что ты нужна… За это я вас и люблю…
Она вдруг раскрыла глаза, и Амелин сразу опустил свои.
Возле его сапог суетились рябые длинноногие курчата Комиссар стал разглядывать их с вниманием, какого они не заслуживали.
— Кыш! — закричала Наташа, и курчата шарахнулись врассыпную. — Ну чего вы молчите?.. Кого вы боитесь? Меня? Колю?.. Или комиссарам вообще не велят разговаривать с дамами?
— Вас действительно боюсь, — без улыбки ответил Амелин.
— Не бойтесь… Я пошутила. Ничего я вас не люблю.
…Кутасов ехал по деревенской улочке на своем жеребце Мячике и вел на поводу второго коня, по имени Фабрикант. Мячик — тонконогий, нервный — от волнения все время приплясывал. А Фабрикант был смирный и пузатый. У амелннского дома начдив остановился. Наташа и Амелин сидели молча, не глядя друг на друга.
— Садись, комиссар! Поехали кататься, — сказал начдив с седла. — Познакомься — это твой боевой конь. Имя ему — Фабрикант.
— Я с вами, — оживилась Наташа. — Мне серого Прошу заседлают.
— Брысь.
— Я серьезно!
— И я серьезно. Брысь под лавку. — Кутасов был весел, решителен, как-то по-боевому подобран. Наташа внимательно поглядела на мужа поняла, что ее не возьмут, что прогулка эта непростая. Отойдя в сторонку, она стала смотреть, как Амелин (с завалинки, а не с земли) садится на Фабриканта, а Фабрикант старается укусить его за коленку.
Когда они отъехали, Кутасов сказал своему комиссару:
— Если опять станет кусаться, не убирай ногу. Бей его коленкой в нос… И еще одно. Я заметил, тебя коробит, что я грубо говорю с Наташкой. Но поверь — я к ней отношусь… В общем, я знаю, как я к ней отношусь. А вот она этого знать не должна… Если жена начинает понимать, что она тебе нужна, что ты без нее не можешь — тогда конец, всему конец. Она сразу теряет к тебе интерес!.. Как видишь, я стратег не только на войне…
Амелину этот разговор был неприятен. Чтобы переломить его, он спросил:
— Зачем тебя командарм вызывал?
— Расскажу. Только сначала подъедем к штабу…
…Штаб дивизии размещался в поповском доме. Все окна были открыты настежь. Возле одного Кутасов осадил коня.
В окне виднелась склоненная над бумагами голова с симпатичным мальчишеским завитком на макушке.
— Борис Николаевич, ознакомились? — сказал завитку Кутасов. Борис. Николаевич поднял голову.
