— Куда? — француз погнался за Анастасией. — Куда вы, звезда моя? — прокричал он в ярости.
— Ты же убил его, Сережа! Зачем ты убил этого мальчика? — она села на землю и разрыдалась, спрятав лицо в ладони.
— Я не хотел этого… Он сам лез под пули. И потом ты сама виновата. Этот последний русский… он слишком много себе позволял, — де Брильи вел Анастасию к карете, нежно гладя ее по плечу.
Кучер меж тем с помощью подоспевших монашек, с превеликим трудом вытолкнул карету на сухое место. Монастырский сторож, страшный мужик с лицом, изуродованным медвежьей лапой, слез с козел. Две монашки, толкавшие карету сзади, вылезли из осоки, одернули подмокшие юбки.
— Софьи нет, — сказала одна другой тихо. Анастасия подошла к карете, отерла слезы.
— Значит, не судьба, — сказала она тихо. — Теперь в Париж…
— Ах звезда моя, — де Брильи нахмурился, — Париж любит победителей…
Алеша с трудом вылез из оврага и пошел вдоль опушки, внимательно глядя по сторонам. Дошел до еле заметной тропки, свернул на нее и вышел на поляну.
— Софья, — крикнул он негромко.
И тут же увидел, как с дальнего конца поляны, вскинув руки, бежит к нему девушка. Добежала и бросилась не грудь со стоном.
— Живой… живой… — повторяла она и гладила его голову и целовала плечи. — Если б ты не вернулся, я утопилась бы, право слово. Зачем жить-то, господи? Найти и опять потерять… Живой…
— Софья, — шептал Алеша в пушистые волосы. — Любимая, невеста моя.
— Алеша… — произнесла Софья новое для себя имя и застыдилась, спрятала на его груди лицо.
Алеша закрыл глаза и склонился, отыскивая ее губы.
— Это день нашего венчанья, Софья… Помнишь, я рассказывал тебе про белый мох — он стал нашим ложем, а корабельные сосны подпирают балдахин — свод неба. Из омытых в роднике трав сделаю я обручальные кольца, из веток спелой костяники сплету нам венки, а солнце будет нашим посаженным отцом. Люблю…
— Люблю, — тихо, как вздох, ответила ему Софья.
Лошадь, хрумкая травой, бродила вдоль ручья, переступая через пакет, перевязанный розовой лентой, косынку Софьи и Алешин брошенный камзол.
Василий Лядащев сидел в крохотном своем кабинетике и точил гусиные перья. Клетчатая тень от забранного решеткой окна падала на просторный стол и лежащее на нем письмо. Поручик Гусев, тряхнув лохматой головой, положил на стол толстую папку.
— Нам бумаги из юстиц-коллегии перекинули, — сказал он деловито. — Тут прошения, челобитные, кляузы, — доносы, одним словом. Разберись и выскажи свои догадки. Письменно.
Лядащев даже не посмотрел на папку.
— Откуда у нас это письмо? — спросил он и взял со стола бумагу.
— А шут его знает… По почте пришло, — сказал Гусев благодушно и вышел.
Лядащев опять уткнулся в бумагу, читая ее скороговоркой:
— «Состоял я в наставниках рыцарской конной езде отроков навигацкой школы, и хоть мала моя должность, тройной присягой верен я государыне нашей, потому что «слово и дело». Похищен я был при исполнении зело секретного дела, а теперь везет меня обидчик тайно и с великим поспешанием…»
«Секретного дела», — повторил задумчиво Лядащев. Дверь открылась, и в комнату вошел Саша. Вид у него был измученный, казмол накинут на правое плечо, левую руку он прятал.
— Белов! Вот кстати! Ну как? Удалась поездка?
— Удалась, — хмуро сказал Саша. — Бергер ранен, остался на болотах.
— И впрямь удалась, — засмеялся Лядащев. — А прочие?
— Анастасию де Брильи увез в Париж.
— А этот француз малый не промах… Проворонили, значит, красавицу. Ты тоже ранен?
— Царапина, — бросил Саша.
— Ладно… А у меня к тебе дело. Письмо к нам пришло от твоего знакомца — штык-юнкера Котова. Жалуется оный юнкер на некоего князя, — Лядащев посмотрел в письмо, — Че…ческого… Фамилия замазана, словно клопа раздавили. Учинил сей князь беззаконие, похитил Котова при исполнении секретного дела… А какой князь? Какого дела? Где этого Котова искать?
— Не знаю, — чистосердечно ответил Саша. — Правда, я забыл прошлый раз сказать. Я видел Котова последний раз на постоялом дворе под Тверью. Он передал письмо почтарю, а потом его гайдуки впихнули в карету с гербами.
— Чья карета?
— Правда, не знаю, — Саша помолчал. — Василий Федорович, у меня к вам тоже дело, вернее просьба… — он снял с шеи большой алмазный крест и положил его перед Лядащевым. — Я должен передать вот это до казни Анне Гавриловне Бестужевой.
Лядащев внимательно посмотрел на крест, потом вскинул глаза на Сашу и спросил гневно:
— Кто дал тебе этот крест? Можешь не отвечать. Сам знаю. Дочка грехи замаливает. Оговорила мать, сама деру, а твою голову в петлю сует.
— Зачем вы так, Василий Федорович? — У Саши дрожали губы.
— Я обалдел от человеческой глупости и подлости! Значит, де Брильи уехал в Париж… А зачем вы ездили в этот особняк на болотах? Только за Анастасией?
— Не знаю, — мотнул головой Саша- Мое дело было только опознать.
— Ладно, иди. Только не перехитри сам себя.
Саша вышел. Лядащев усмехнулся ему вслед, потом опять взял письмо Котова.
— Кто этот Че…ский?
Он отбросил письмо и увидел алмазный крест, оставленный Сашей. Он склонился над ним и прочитал мелкую надпись: «О тебе радуется, обрадованная, всякая тварь»…
Лесток явно не собирался вести с Сашей длинного разговора. Вид у лейб-хирурга был праздничный, о чем говорило не только довольное выражение лица его, но и наряд: парчовые кюлоты, туфли с драгоценными пряжками, белоснежная рубаха. Для полноты картины не хватало только камзола.
— Так ты говоришь, Бергер ранен?
— Так точно, ваша светлость, рана очень тяжелая.
— Что ж не защитил товарища? — благодушно спросил Лесток.
При слове «товарищ» Саша слегка передернулся, но тут же обуздал себя, спрятавшись за простодушное до глупости выражение лица.
— Я тоже ранен, — он неловко пошевелил туго забинтованной, с трудом всунутой в рукав камзола рукой. — Этот француз… ну просто черт, ваше сиятельство, просто «диавол» какой-то…
— Как после сражения, — рассмеялся Лесток.
За окном послышались крики, топот многих ног, потом барабанный бой. Лесток подошел к окну, выглянул, поманил пальцем Сашу.
По улице шел гвардейский отряд, солдаты тяжело прибивали пыль. Офицер махнул рукой, гвардейцы остановились, хмуро переговариваясь вполголоса. Испуганные обыватели жались к забору. Из отряда гвардейцев вышел худой человек в штатском и, натужно выкрикивая слова, начал читать царский манифест.
— … седни, в полдень, противу коллежских апартаментов учинена будет публичная экзекуция. Лопухиных всех троих и Анну Бестужеву высечь кнутом и, урезав языки, сослать в Сибирь…
Лесток был важен, как полководец после выигранного сражения.
— …вышеозначенные преступники, забыв страх божий и не боясь божьего суда… — продолжал кричать штатский, — решились лишить нас престола…
Саша отошел от окна. Ему казалось, что он уже видит предстоящую казнь.
В комнату вошли секретарь Корн и лакей с камзолом в руках. Лесток со вкусом облачился, взбил пену кружевного жабо.
— Я во дворец, а ты приезжай сразу к коллежским апартаментам, — сказал Лесток Корну и тут, вспомнив про Сашу, бросил ему: — Иди, из столицы не выезжать. Мы еще продолжим с тобой разговор.
— Карета их сиятельства подана, — раздался крик из коридора.
Саша пришел к зданию двенадцати коллегий, когда казнь уже началась.
Площадь была запружена народом, канал был забит лодками, в них тоже стояли зрители, из окон двенадцати коллегий гроздьями свисали головы любопытствующих. Внимание всех было обращено к высокому, сколоченному из свежих досок помосту, на котором расхаживали два палача, ожидая следующую жертву.
У помоста лекарь наскоро делал перевязку уже битой кнутом Лопухиной, она тихо стонала. Саша хотел протолкнуться поближе к помосту, но толпа его не пустила. Тогда он решил пройти вдоль канала к тому месту, где сгрудились экипажи именитых зрителей. Там было меньше народу, драгуны стояли на страже, не давая простому люду загородить от господ жуткое зрелище.
Очередь была за Бестужевой. Секретарь посольства громко выкрикивал царский указ. Саша остановился. Перед ним стояли маленький плешивый человечек и баба с ребенком. Наконец, он увидел Бестужеву. Спокойная, скромно и аккуратно одетая, она стояла рядом с помостом, взгляд ее неторопливо скользил по окнам здания, словно пыталась она увидеть лицо друга. На толпу не обращала внимания. Видно, ей подали какой-то знак, и она вошла на помост. Палач сорвал с нее епанчу. Когда на плечах ее осталась одна сорочка, Бестужева прижала обе руки к шее, с силой рванула цепочку креста, голова ее мотнулась вниз. Палач жадно раскрыл ладонь, и Анна Гавриловна вложила туда крест, блеснувший как зеркало.
