— Добрый день, — говорит Нексе. — Я захватил для вас газету.
Обходчик закрепил веревку, подошел к Нексе, взял номер «Социал-демократен».
— Спасибо, но мы уже не ходим в уборную. Нечем. — Отчаяние во всем разуверившегося человека перешло в цинизм.
Нексе все еще поглядывает на ребятишек, собирающих уголь, и обходчик считает нужным пояснить:
— Что поделаешь, мы мерзнем по ночам, а уголь нам не по карману… кокс тоже.
— Погода устанавливается, будет тепло.
— Дай-то Бог! Ребята не вылезают из простуды… Отчего такое: Дания не воюет, а развал полный? Угля нет, жрать нечего… Скоро мы все передохнем.
— Ну, не все, кое-кому война выгодна.
— Да, мы пухнем с голоду, а спекулянты и промышленники наживаются. Послушайте, Нексе, почему молчит ваш Пелле, почему не вступится за нас?
Нексе вздохнул, лицо его омрачилось.
— Разве вы не видите, что происходит с лидерами социал-демократии? Они рвутся к пирогу власти, а на трудящихся им наплевать.
— Не хотелось этому верить, — грустно сказал обходчик. — Знаете, Нексе, я с молодых лет связался с рабочим движением. Участвовал во всех стачках, пикетах, демонстрациях и в результате скатился на самое дно. А наши лидеры, которым я свято верил, да что там верил, душу за них готов был отдать, пробрались в верха. Живут в особняках, носят фрак и приняты при дворе. А я все уговариваю себя, что это тактика…
— Какая там, к черту, тактика! Скоро они будут зубами и когтями отстаивать то, против чего боролись. Отстаивать от рабочих.
— Не хотел бы я дожить до этих времен, — проворчал обходчик и, заслышав далекий паровозный гудок, пошел к шлагбауму.
И Нексе двинулся дальше. На пороге домика стояла беременная жена обходчика, скрестив руки на необъятной груди. Целая стайка маленьких, похожих на воробьев ребят копошилась вокруг нее.
— Чудесно, когда столько малышей! — с улыбкой сказал Нексе.
— От этих чудес и очуметь можно, — хмуро отозвалась женщина.
— Да, конечно, с такой несметью нелегко справиться… Сколько их у вас?
— Я уж и считать перестала.
Подбегает один из ее старших с мешком, полным кокса.
— Смотри, мать, сколько набрал!
— Молодец, Вигго! Вечером затопим печь.
— А не опасно для ребятишек бегать по рельсам?
— Зачем бедняку думать об этом, — с покорным видом произнесла жена обходчика. — Господь забирает лишь тех, кто не может дольше жить.
На это Нексе нечего ответить. Он прощается и не спеша идет по тропинке между зелеными полями. Смеркается. На тропинку падает свет из окон небольшого дома. Это «Заря» — так назвала свой домик семья Андерсена-Нексе.
Домик невелик и довольно невзрачен, заметно, что его старательно латали, чинили, укрепляли, дабы привести в жилой вид. Хорош небольшой сад с кустами роз, боярышника, ежевики, с нерослыми березами и елями. Увидев мужа, на крыльцо выходит Маргрете, статная, видная женщина с серьезным и милым лицом. Она держит на руках толстощекого младенца. Остальные дети-погодки, от двух до четырех: Сторм, Олуф, Инге облепляют отца, тыкаясь в него перемазанными кашей лицами. Нексе улыбается, гладит детей по светлым головенкам и входит в дом. Маргрете следует за ним…
— Ну что в «Гюльдендале?» — озабоченно спрашивает она.
— Все отлично! Я с ними расплевался.
— Господи! — Маргрете опускается на стул. — Что же с нами будет?
— Завтра напишу в «Аскехауг», они давно приманивают меня.
— Я боюсь перемен. К тому же «Гюльдендаль-Соукал» — демократическое издательство.
— А что это дает? Они жмут из нас сок почище консерваторов.
— Но с «Гюльдендалем» мы как-то существовали. И срок уплаты за дом подходит. Где мы возьмем тысячу крон? Господи, мне так хочется сохранить наш домик. Ведь у нас ничего больше нет.
— А думаешь, мне не хочется? Тут каждый гвоздь вбит нашими руками, каждый кустик посажен нами. Но продаваться за это в рабство? Да пропади все пропадом!..
Маргрете удивленно смотрит на мужа.
— Знаешь, что они мне предложили? Отказаться от моего авторского права на все написанное! Тогда они готовы сунуть мне эту тысячу!
— Ишь, чего захотели! — Маргрете возмущена до глубины души. — Молодец, что послал их ко всем чертям.
Нексе с восхищением смотрит на жену.
— Ты чудо, Грета! Что бы я без тебя делал?.. Знаешь, — продолжал он задумчиво, — иной раз страх берет: как жить дальше? А глянешь на семью обходчика, и стыдно становится за свое благополучие.
— Да, — тихо говорит Маргрете, — нам ли жаловаться, когда кругом такая беда, такая нищета!
— А главное — надо работать. Остальное приложится.
— Только поешь сначала. Мне посчастливилось достать кусочек почти свежей конины.
— Спасибо, дорогая. Лучше попозже. Лев Толстой говорил, что писать надо на пустой желудок. Иначе плохо думается.
— Типичное рассуждение заевшегося человека! Граф — что с него взять? — не на шутку рассердилась Маргрете.
Нексе сидит за своим рабочим столом, пишет. Что-то исправляет, зачеркивает, снова пишет. Прочитывает страницу, шевеля губами, в сердцах комкает лист и бросает в переполненную корзину для бумаг. Снова пишет. И видения, теснящиеся в его мозгу и становящиеся образами на бумаге, зримо возникают перед нами…
Вот мечется по улицам Копенгагена маленькая женщина, похожая на девочку-подростка, с нежным, тающим лицом. Ну конечно, это Дитте — дитя человеческое. Она разыскивает своего пропавшего возлюбленного Георга. Метет снег, ветер закручивает подол вокруг худеньких ног, но ее подгоняют отчаяние и надежда. Надо обойти все трактиры и погребки, где он бывал и куда могли его затащить. И обежать всех приятелей! Как товарищей по работе, так и тех жалких забулдыг, с которыми он водил компанию, когда ему случалось загулять. Со слезами пробирается она по длинным коридорам разных трущоб, стучится во все двери, и жалобно звучит вопрос: «Простите, вы не видели Георга?» — «Нет, девочка», — слышится в ответ. Но вот на улице, в портовом квартале, где кабачки и веселые дома, открылось окошко, оттуда выглянула женщина в пестром капоре, навалившись грудью на подоконник, и крикнула: «Эй! С час назад в Нью-Хавне выудили одного… Видать, свалился в потемках. Ступай, взгляни, не твой ли!..»
Скрипнула дверь, прогнав видения. Нексе с раздражением обернулся. Входит Маргрете с подносом, на котором бутылка пива и три бутерброда.
— О Господи! — с досадой говорит Нексе. — Неужели нельзя не мешать? Я же просил…
— Милый, ты знаешь, который час?
— Н-нет…
— Без четверти двенадцать. Нельзя же ужинать на другой день.
— Неужели так поздно? О, быстротекущее!.. Ладно, поставь тут.
— Как идет работа? — спрашивает Маргрете.
— Как паралитик за молоком. Огромное рвение и никакой скорости.
— Ты наговариваешь на себя.
— Что за болезнь такая — писание? — Шутливый тон не скрывает искреннего огорчения. — Все, что я делаю, не то, в лучшем случае — рядом. Я, как слепой плотник, который бьет по доске, по пальцам, только не по шляпке гвоздя. Какая пропасть между замыслом и тем, что получается на бумаге. Это настоящая мука, клянусь тебе! — Но тут самолюбие берет верх. — Одно утешительно, что у других обстоит не лучше.
— У тебя все получится, — уверенно говорит Маргрете. — Как и всегда получалось.
— Ты думаешь? — спрашивает он с надеждой. — Должно, обязано получиться. Наш дом, каша для детей, тухлая конина для нас — все в этих жалких листках.
— Там и еще кое-что, Мартин. Твое бессмертие.
— Ого!.. Ну, так высоко я не заношусь. Но ты молодец, старушка! — смеется Нексе. — Здорово умеешь меня завести. А теперь — ступай.
И она уходит, покорно, бесшумно, и прикрывает за собой дверь.
Он опять склоняется над столом, даже не притронувшись к ужину.
…Тот же кабинет. Утро. На столе нетронутый ужин. Небритый, усталый, с красными глазами, Нексе сидит над рукописью. Едва ли он сознает, какой сейчас час, даже какой сейчас день. Ведь у Дитте, его Дитте, несчастье: у нее отбирают швейную машинку, которую она почти выкупила. Он видит страдание огромных глаз на худеньком лице. Ласковый приемыш Петер утешает свою мамочку:
— Когда ты опять возьмешь машинку, мы будем ее караулить. Я все время буду стоять у двери, а если придут, скажу, что никого нет дома.
И Дитте улыбается сквозь слезы своему мальчугану…
Конечно, Нексе не замечает, как возле стола появляются Олуф и Инге. Мать послала их посмотреть, что делает отец: спит или бодрствует, но они не вытерпели у дверей и ворвались в кабинет. Олуф трется о локоть отца, тот безотчетно кладет ему руку на голову.
— Петер? — вздрогнув, произносит Нексе. — Как ты сюда попал?
— Какой Петер? — обиделся Олуф. — Я — Олуф.
— Олуф… — Нексе все еще во власти своих грез.
