Маргрете подходит к приемнику и начинает его настраивать. В комнату вторгаются голоса мира: печальная музыка, лающая немецкая речь, жалобная неаполитанская песня, эфирная буря, снова музыка, но уже бравурная, и вдруг отчетливый женский голос произнес по-датски:
— Говорит Москва! Говорит Москва! Начинаем час Нексе. У нашего микрофона великий датский писатель Мартин Андерсен-Нексе.
И сразу сильный, пружинистый голос Нексе:
— Датчане, близок час освобождения. Советская Армия приближается к логову израненного, истекающего кровью, но все еще огрызающегося зверя. Кончается зима, последняя зима тревоги нашей. Весна принесет освобождение всем оккупированным странам Европы. Вы можете помочь армии-освободительнице. Сделайте невыносимым для немцев каждый день, каждый час на датской земле…[1]
Маргрете быстро записывает, а перед глазами у нее далекие дни в маленьком домике с пышным названием «Заря». И Мартин, воюющий с ребятами, замотанный, раздраженный и весь переполненный кипучей жизнью. Она улыбается без горечи, спокойной улыбкой все понявшего и все простившего человека.
Голос его пропадает. Маргрете тщетно крутит ручку, волна ушла.
— Молодец твой старик! — говорит редактор. — Каждый день облаивает немцев, а ведь ему, поди, за семьдесят.
— А семьдесят пять не хочешь? Но куда он пропал… мой бывший старик?
— В полночь программу повторяют, — сказал Арне. — Тогда допишешь.
— Неужели правда весной все кончится?.. — мечтательно говорит редактор.
И будто в ответ на его слова, летят в кучу знамена поверженной немецкой армии — кадры кинохроники.
…Поезд прибывает на Копенгагенский вокзал. Перрон запружен толпой. Звучит музыка. Некое общее чувство собрало здесь самых разных людей: рабочих, служащих, государственных чиновников, студентов, школьников. Бледные городские и загорелые крестьянские лица; промасленные фуражки, модные спортивные кепки, каскетки, элегантные дамские шляпки и деревенские головные платки. У многих в руках цветы: большие красивые букеты и какая-нибудь веточка сирени или скромный полевой цветок.
Поезд остановился, и вся толпа хлынула к спальному вагону прямого сообщения, где на площадке, опираясь на плечо Иоганны, стоял взволнованный Андерсен-Нексе, верно, никак не ожидавший такой, поистине всенародной, встречи.
Люди кричат приветствия, у многих на глазах слезы.
— Боже мой, — говорит Нексе Иоганне сдавленным голосом. — Наконец-то мне улыбнулась моя страна. Теперь я понял, что всю жизнь, всю мою долгую жизнь я мечтал только об этом…
…Через несколько лет после войны из Копенгагена к берегам ГДР отходил пароход. На борту этого парохода находился Нексе с женой и двумя дочерьми. Медленно прохаживаясь по палубе и глядя на уплывающий вдаль Копенгаген с зеленой колокольней храма Спасителя, он наткнулся на старого русского друга.
Это может быть и Эренбург, и Фадеев, и вымышленное лицо — какой-нибудь дипломат в форме.
— Какими судьбами? — изумился друг.
— Неисповедимыми. Дания вторично вытолкнула меня вон. А социалистическая Германия открыла двери. Так что теперь мой адрес — ГДР, Дрезден.
— Ничего не понимаю. Вас же встречали после победы как героя. Засыпали цветами…
— Да. Все было: цветы и речи, объятия и слезы. А сейчас мои книги опять бойкотируют, на стенах дома пишут грязные слова, дочерей травят. Как известно, история повторяется. Правда, фарсовости я не ощутил.
— Кто бы мог подумать! Во время войны каждое ваше слово было людям, как глоток свежего воздуха!
— Кто бы мог подумать, что социал-демократы, стакнувшиеся с немцами, на другой день после победы приберут власть к рукам?
— Но они же оставались у власти…
— Формально. В дни войны страну вела компартия. Но едва отгремели выстрелы, обывателям захотелось поскорее и поглубже натянуть ночной колпак. А социал-демократы — лучшее снотворное.
— Вы несколько упрощаете.
— Не думаю. У социал-демократии громадный опыт усыпления масс. «Коммунисты наломают дров» — вот чем они стращают обывателей. Люди устали, они боятся всяких перемен. А к социал-демократам привыкли. С ними — уже доказано — хоть как-то проживешь. Лучше синица в руках, чем сокол в небе — это символ веры мещан. Гарантированное сегодня привлекательней всех светлых далей.
— Вы уезжаете навсегда?
— Нет, я вернусь. Живой или мертвый.
— А почему вы избрали ГДР?
— Язык. Я не только говорю, но могу и писать по-немецки. Моя жена немка. Там мне будет хорошо. Меня даже сделали лауреатом Национальной премии. Это трогательно.
— А почему — Дрезден? — допытывался друг. — Американцы его зверски разрушили.
— Чтобы не забывать о войне. У людей такая короткая память, но об этой войне никто не имеет права забыть. И потом, когда откроется восстановленный Цвингер, я хочу первым туда пройти и отплакаться за все перед Рафаэлевой Мадонной.
— Какой же вы сильный и заряженный на жизнь человек! — восхитился друг.
— Во всяком случае, я еще не расстрелял всей обоймы, — улыбнулся Нексе.
Он смотрит в сторону удаляющегося берега. Сквозь туман проблескивают кресты соборов, купола, шпили башен; порой белесые клубы рассеиваются, и тогда видны уютные дома под темной черепицей, деревья городских парков, мосты через каналы, и тяжкая печаль, будто тенью, накрывает лицо вечного изгнанника…
…Мы опять на окраинной улице Дрездена. Писатель и дворник так же расположены в пространстве, как и тогда, когда мы с ними расстались, — ведь минули какие-то мгновения.
— Майер, — кричит Нексе. — Послушайте, Майер!.. А как насчет ветра истории?..
Большое рыхлое тело колыхнулось, но Майер не откликнулся, продолжая заниматься своим делом.
Нексе вынул изо рта сигару и швырнул ее на тротуар.
— Вы плохой дворник, Майер! — крикнул он. — Вас уволят!..
Майер сразу повернулся — немецкая аккуратность! И обнаружил пропущенную нечистоту. Он заковылял к сигаре, лежащей недалеко от ног Мартина.
— Послушайте, Майер, а ведь небо социалистической страны — это мое, а не ваше небо, — улыбаясь, сказал Нексе.
Майер не отозвался. Он уже обнаружил, что окурок теплый и курится. В его мертвых глазах вспыхнула ненависть. Держа окурок в дрожащей руке, он тяжело пошел на Мартина. Тот стоял, спокойно глядя на рассвирепевшего гиганта.
Майер подходил все ближе, казалось, вот сейчас он вопьется клещеватыми пальцами в горло своего врага, но странное превращение Нексе заставило его в ужасе попятиться.
Чуть размытые черты престарелого Нексе твердели, обретали жесткую резкость, он бронзовел ото лба до сжавшейся в кулак правой руки; какие-то странные бронзовые заусенцы, будто наросты допотопного ящера, покрыли его пиджак, и он стал колюч и опасен.
Бронзовый Нексе высится в тени храма Спасителя, некогда накрывавшей — при ином солнцестоянии — и убогое жилье, где увидел свет младенец, нареченный Мартином. Он вернулся на свою родину, теперь уже навсегда, и новая Дитте, исполненная хрупкой прелести и доверия, кладет букетик гвоздик к подножию памятника.
Конец
Это условный текст. В архиве радиокомитета можно достать его подлинные выступления. Но сделать это может только студия.
