Иван улыбается, скидывает свою потертую кожанку, садится верхом на стул и начинает сворачивать козью ножку.
Иван. Люблю тебя очень… Тоскую. Всю жизнь по тебе тоскую. А все из-за этих… Заели они твой век.
Марина. Опять за свое!.. Не в них дело, а во мне. Картошек сварить?
Иван. И поджарить можно. Я сальца принес. (Он достает из кармана кусочек сальца в газетной бумажке и хлебную пайку.) Давай старое не поминать. Теперь ты вольная птица. Так что собирайся и — айда.
Марина (собирая на стол). Это куда же?
Иван. Домой. В Ивановку. Посылают на родину, революцию доделывать.
Марина. А я-то при чем?
Иван. Хорошее дело — при чем! Жена должна быть при муже. Завтра окрутимся и на вокзал.
Марина (со вздохом). Никуда не поеду. Мое место здесь.
Иван. Чего тебе тут делать? Мышей сторожить?
Марина. Не мышей, а имущество. Только отвернись, мигом все растащат. Как я тогда моим в глаза посмотрю?
Иван (с бешенством). «Твои»! Значит, я не твой… (Он подавляет приступ ярости, в голосе его звучит бессильная нежность.) Может, хватит, Мариша? Ну, служила людям — ладно, но нельзя же барахлу служить. Нельзя жизнь жертвовать из-за ложек-поварешек. Неужто я тебе дешевле, чем их шмотки?
Марина. Не в шмотках дело. В доме. Сбегу я — нету ихнего гнезда. Должен быть дом, чтобы люди вернулись.
Иван. О себе хоть немножко подумай, обо мне… Стареем мы! Да и не вернутся они!
Марина (страстно). Вернутся! А как вернутся — Богом тебе клянусь, как вернутся — к тебе, где бы ты ни был, приеду!
Иван долго смотрит на Марину, отворачивается, — маленькая слеза выкатывается из его покалеченного глаза.
Иван. Господи! Что за баба! К такой не достучишься! Ладно! Поеду!
Иван встает.
Марина. Я постирушку затеяла. Давай грязное белье, и самого тебя помою. Чистым ужинать сядешь.
210. (Съемка в помещении.) МОСКВА. ПАВЕЛЕЦКИЙ ВОКЗАЛ. ЗИМА. УТРО.
Перрон. Поезд, уходящий в глубь России, совсем не похож на экспресс «Москва — Петроград», сохранивший свой щеголеватый дореволюционный вид. Этот состав сцеплен из дачных вагонов, теплушек, почтовых пульманов, открытых платформ — и все забито до отказа. И на ступенях висят гроздьями, и на крышах распластались. К поезду приближаются Иван и Марина, с трудом проталкиваясь сквозь толпу мешочников, размундиренных солдат, баб с голодными детьми и прочего сорванного с мест люда. Подходят к поезду.
Иван (неловко тыкается головой в плечо Марины). Прощевай.
Марина. Я приеду к тебе. Помни, Ваня! И пиши! (Целует его в заросшую шею.) Вот, карточку свою старую нашла. Возьми, если хочешь.
Иван берет маленькую любительскую фотографию молодой, улыбающейся взахлеб Марины, всхлипывает и прячет лицо у нее на груди. Иван отрывается от Марины, кидается к теплушке и швыряет на крышу свой сидор. Несколько рук тянутся к нему, помогают взобраться наверх. На крыше товарного вагона отправляется рядовой революции строить новую жизнь в тамбовской деревне. Начинается музыка симфонической поэмы «Колокола». Хор и оркестр. Могучая мелодия.
211. (Съемка в помещении.) ПОЕЗД. ЗИМА. УТРО.
Всплески хорового пения и колокольного звона слышит сейчас Рахманинов, который стоит в поездном коридоре у окна и неотрывно смотрит на проносящуюся мимо Россию. Пустые зимние поля с темным окоемом леса… Замерзшая река с водяной мельницей в хрустальной наледи… Потонувшая в снегу деревенька с церковью и колокольней… Железнодорожная станция с пляшущими под гармонь пьяными солдатами… Окраина городка и унылая похоронная процессия со старым согбенным батюшкой… Хор и оркестр звучат трагически скорбно. Дети, катающиеся на салазках с ледяной горы… Сквозной березняк с цепочками зверьевых следов на опушке… Все, такое родное и близкое, уходит под музыку «Колоколов»… уходит Россия…
212. (Натурная съемка.) СТОКГОЛЬМ. 1917 ГОД. ЗИМА. РАННЕЕ УТРО.
Идет густой липкий снег. К подъезду отеля «Густав» подъезжает извозчичий экипаж. Кучер помогает высадиться Рахманиновым, потом отстегивает увязанный на козлах багаж.
213. (Съемка в помещении.) ВЕСТИБЮЛЬ ОТЕЛЯ. ВРЕМЯ ТО ЖЕ.
Сквозь высокие окна слабо пробивается зимнее утро. В глубине огромного пустынного вестибюля догорают свечи рождественской елки. Унылый горбун метет по полированному полу обрывки серпантина и блестки конфетти. Рахманиновы растерянно оглядываются по сторонам. Таня не может оторвать глаз от елки.
Таня. Мама, смотри, елка!
Из-за двери за конторкой, натягивая фрак, появляется заспанный портье. Ирина плюхается в глубокое кресло и открывает журнал мод. Рахманинов раскланивается с портье, получает анкеты для заполнения. Таня с любопытством крадется по холлу. Между колонн, спинкой к холлу, стоит кожаный диван; из-за спинки торчат ноги в лакированных туфлях лежащего на нем человека. Таня замирает. Вдруг завертелись зеркальные двери, и шумная компания вваливается в вестибюль — мужчины во фраках, женщины в мехах и декольтированных платьях. Все — в блестящих колпаках или золоченых бумажных коронах, румяные, веселые шведы, присыпанные серебристой снежной пылью, с бокалами в руках. Хлопает пробка, и шипучее шампанское на ходу разливается по бокалам. На мгновение становится шумно и весело. Провожаемая взглядами русской семьи, компания погружается в лифт, и радостный гам потихоньку удаляется, поднимаясь к верхним этажам. Снова становится тихо… Рахманиновы заполняют анкеты.
Ирина. Что, уже Рождество?
Наталья. Это в Европе. Наше Рождество на две недели позже… Забавно, в России все позже, чем в Европе, кроме революции: здесь мы — первые.
Рахманинов (заполняя анкету). Нет, дорогая, тут мы отстали на 200 лет… Забыла Робеспьера?
С улицы появляются люди в белых халатах с носилками. Подходят к дивану, неторопливо делают что-то с лежащим на нем человеком. Его ноги в лакированных ботинках трясутся.
КАМЕРА НА ТАНЮ.
Округлившимися глазами она следит за странным поведением конечностей скрытого от ее взгляда человека.
214. (Съемка в помещении.) ЛИФТ. ВРЕМЯ ТО ЖЕ.
Рахманиновы в роскошном, отделанном красным деревом лифте. Величественный вахтер поворачивает пусковую ручку. Медленно, чуть покачиваясь, лифт ползет вверх.
Наталья. Роскошный лифт! Похожий на этот, по-моему, у нас в «Астории», в Петербурге.
Рахманинов (бормочет под нос). В этом отеле наших денег хватит на пять дней…
Наталья. Надо искать квартиру завтра же.
Таня вдруг сморщила гримасу и завыла сиплым басом.
Наталья. Что с тобой?
Таня. Хочу к Марине-е…
Наталья. Мы все хотим, перестань.
Лифт останавливается.
215. (Съемка в помещении.) НОМЕР ОТЕЛЯ. РАННЕЕ УТРО.
Наталья распаковывает чемоданы. Усталым движением достает фрак Рахманинова, встряхивает и вешает его в шкаф. За фраком следуют брюки-дипломат, потом белый жилет. Все очень бережно пристраивается в шкафу. Ирина с тем же отрешенным видом листает журнал мод. Таня забилась в бархатное кресло. За стеной смех и возгласы — веселая компания еще не угомонилась. Рахманинов у окна курит, задумчиво глядя на заснеженные крыши Стокгольма в начинающем проясняться утре.
Наталья. Будем чай пить или еще поспим?
Никто не реагирует. После паузы.
Рахманинов. Мы не могли поступить иначе; все, что заработано за 20 лет, вложено в имение. Имение потеряно… навсегда…
Наталья. Я не могу забыть этот вой собаки в заколоченной соседской квартире.
Рахманинов. Музыка в России тоже умерла.
Наталья. Здесь ты сможешь работать. И мы с тобой.
Рахманинов. Да, да… работать.
Словно очнувшись, он направляется к бюро, достает из большого портфеля бумаги, письма, раскладывает на столе ручки и письменные принадлежности.
Рахманинов. Работать… До концертов в Копенгагене мы дотянем. Там я получу… четыреста, нет, шестьсот долларов. Альтшуллер предлагает большое турне по Америке — 25 концертов.
Наталья продолжает распаковывать чемоданы.
Наталья. Тебе пижаму вынуть?
Рахманинов (сосредоточен). Надо будет послать телеграмму в Америку, что меньше, чем за шестьсот долларов за концерт я выступать не буду! (Вытаскивает из портфеля книгу.) Что это?
ДЕТАЛЬ.
Старинное издание «Русская кулинария».
