Старинное издание «Русская кулинария».
Наталья (смеясь). Это моя! Бедные вы мои! Я ведь готовить совсем не умею!
Рахманинов. Значит, 25 концертов по 600… еще проездные…
Таня залезает в чемодан и вытаскивает плюшевого медвежонка.
Таня. Мой старый мишка. Откуда он взялся?
Наталья. Марина сунула.
Таня целует медвежонка, нюхает его.
Таня. Пахнет нашей комнатой.
Она вдруг садится на ковер посреди комнаты, утыкается лицом в медвежонка и рыдает громко и жалобно.
Таня. Хочу домо-о-ой! Хочу тетю Соню…
Наталья садится к девочке, гладит ее по голове.
Таня. Хочу Марину-у-у!..
Глаза Ирины наполняются слезами.
Ирина. Перестань плакать. Мы все несчастны!
Но Таня не унимается. Ирина не сдерживает теперь своих слез, присаживается к матери, утыкается ей лицом в плечо. Рахманинов старается не отвлекаться.
Рахманинов. Значит, 25 по 600… 15 000 и еще 52 000…
Таня не унимается.
Наталья. Девочка моя, мы обязательно вернемся домой, обязательно.
Таня. Когда?
Наталья. Скоро. Вот все образуется, и ты опять вернешься в гимназию и будешь есть свои любимые баранки с маком… Скоро.
Таня. Когда?.. Папа, когда?
Рахманинов (не поднимая головы). Не знаю, Тусенька…
Губы Рахманинова трясутся, он старается не расплакаться.
Рахманинов. Сколько стоит сейчас проезд из Европы в Америку? Надо бы получить хотя бы за один конец…
За стеной взрыв хохота. Заиграло расстроенное пианино, и хор запел детскую рождественскую песенку по-шведски. Наталья обняла своих девочек и раскачивается, словно хочет убаюкать их, а сама горестно смотрит на мужа.
Рахманинов (крепясь). Надо обязательно требовать купе первого класса и чтобы один и тот же настройщик сопровождал нас…
Наталья. Тебе надо поспать.
Рахманинов. Пусть оплачивают секретаря, говорящего по-русски…
Он вдруг осекается, смотрит на свою семью. Его жена, девочки сидят посреди комнаты и с доверчивой надеждой смотрят на него.
Рахманинов. Дорогие мои, как мне вас утешить?
Таня. Мы утешены тем, что все так любим друг друга.
Рахманинов. Деточка моя, я никогда не забуду твоих слов.
Он поднимается из-за бюро и присаживается на ковер, простирая свои длинные руки, как бы защищая своих дорогих и единственных. В коридоре раздается топот, дверь распахивается, и двое румяных детей — мальчик и девочка, — лопоча что-то по-шведски, врываются в комнату. Они застывают в недоумении, глядя на странную группу взрослых и детей, обнявшихся на полу. В раскрытую дверь номера, шурша юбкой, вбегает гувернантка. Она извиняется по-шведски и уводит оборачивающихся в недоумении детей. А русская семья так и продолжает сидеть, обнявшись — голова к голове, раскачиваясь из стороны в сторону. Музыка за стеной продолжает звучать радостно и безмятежно.
216. (Натурная съемка.) ПАЛУБА ПАРОХОДА. 1918 ГОД. ВЕСНА. ДЕНЬ.
Гладь залива, чистое небо, синяя вода, белые барашки, чайки. Грузный, медленный пароход-паром. Рахманинов на корме с дочерьми. Девочки кидают кусочки булки, и чайки на лету подхватывают их.
Рахманинов (дочерям). Вот видите, не успели из Швеции выехать, а вот уже и Дания.
На горизонте показывается низкая полоска земли. Закутавшись в плед, Наталья сидит в шезлонге и пишет письмо. Звучит ее голос.
Голос Натальи. Дорогие мои. Пользуясь тем, что качка улеглась, пишу вам с борта парохода «Стокгольм — Копенгаген». Мы так скучаем, так беспокоимся о вас! О нашей жизни в двух словах: здесь все другое, все замечательно и все ужасно. Трудно с квартирой. Сереже надо очень много упражняться, а никто не хочет пускать музыканта. С детьми пускают охотно, с собаками — менее охотно, а с музыкой — ни в какую. Мы уже сменили три отеля и четыре квартиры. Девочки все еще не начали учиться.
217. (Съемка в помещении.) КОПЕНГАГЕН. КАФЕ. ДЕНЬ.
За столиком кафе сидит Наталья и пишет письмо. На столике кофейник, молочник, чашка, пирожное с кремом.
Голос Натальи. Мы уже в Копенгагене. У Сережи тут три концерта. Он совсем загонял себя. Вы же знаете, какой он максималист. Не встает из-за рояля по восемь часов в день и все недоволен собой…
218. (Съемка в помещении.) МОСКВА. КВАРТИРА САТИНЫХ. ВЕСНА 1918 ГОДА. ВЕЧЕР.
Сатины за столом, слушают письмо Натальи, которое вслух читает Соня. Мы не видели стариков Сатиных с ивановских дней. Они очень сдали: постарели и обхудали. Как на всех бедных, некормленых, а потому мерзнущих людях, на них надето много тряпья. В отличие от них Соня к своему обычному стародевическому туалету: черная юбка, белая кофта и шнурованные ботинки до колен — добавила лишь старый ватник. Перед каждым стакан травяного чая, в хлебнице тонко нарезанный хлеб из отрубей и жмыха, в вазочке — какая-то маслянистая масса.
Соня (читает письмо). «…А я считаю, что он достиг предела технического совершенства. И не я одна, но ведь Сережу не переубедишь. Сейчас я сижу в кафе — короткая остановка на пути к новым поискам жилья…»
Варвара Аркадьевна. Представляю себе, как достается Наташе! Эти бесконечные переезды!..
Соня. Сереже достается не меньше.
Сатин. Бедные детки!.. (Жене.) Варенька, сделай мне еще бутербродик с вазелином.
Соня. Возьмите мой, папа. Я не трогала.
Сатин (забирая бутерброд). Тебе надо лучше питаться, девочка. Ты совсем отощала.
С аппетитом ест бутерброд, запивая какой-то зеленой жидкостью из стакана тонкого стекла в массивном серебряном подстаканнике. Входит Марина. На ней — грубая кондукторская шинель. Она распахивает полы: изнутри к шинели пришиты большие крючки, на которых висят грязноватые мешочки. В одном оказалась мороженая картошка, в другом — серая мука, в третьем — морковь, в четвертом — ребра конины.
Варвара Аркадьевна. Кормилица ты наша! Откуда такое богатство?
Марина. В Лихоборах была. Добрые люди место указали. В овраге, в кустах дали, на виду нельзя — убьют.
Варвара Аркадьевна. И много взяли?
Марина. По-божески: платье шерстяное и браслетку. Денег теперь вовсе не берут. Все золото спрашивают.
Соня. Мы письмо Наташино читаем.
Марина. Ох, наконец-то! Как они там?
Соня (читая письмо). Собираются уезжать в Америку.
Варвара Аркадьевна. Это опасно! Немецкие подводные лодки, мины! Как легкомысленно со стороны Сережи подвергаться такому риску.
Сатин. Бог милостив! Мариночка, отрежь мне кусочек сальной свечки, у меня остался сухарик.
Соня (тихо). Теперь они будут еще дальше.
219. (Натурная съемка.) США. НЬЮ-ЙОРК. ВИД ИЗ ОКНА. ДЕНЬ.
Статуя Свободы, постепенно выступающая из утреннего тумана. Частокол небоскребов Манхэттена.
220. (Съемка в помещении.) ОТЕЛЬ В НЬЮ-ЙОРКЕ. ВИД ИЗ ОКНА. ВРЕМЯ ТО ЖЕ.
Величественный вид панорамы Нью-Йорка с 24-го этажа.
Голос Тани. Ты только посмотри, Ира! Посмотри налево.
Голос Ирины. А ты посмотри вниз!
Таня забралась на подоконник. Ирина стоит рядом. Обе прижались лбом к толстому оконному стеклу. Рядом в кресле вяжет чулок уютная старушка, чем-то удивительно напоминающая Феону. Ее облик — весь из России прошлого века: на голове темный платок, на плечах — потертая, но опрятная кацавейка.
Таня. Няня, ну поди сюда, посмотри!
Няня (не отрываясь от вязания). И не проси, голубушка, не пойду.
Таня. Ты посмотри, какие машинки маленькие внизу!
Няня. Во-во, как букашки какие! Нет, голубушка! У меня от ентой высоты дух отнимает!
Ирина. Вы, няня, давно в Америке?
Няня. Седьмой месяц, Ирина Сергеевна. Я ведь у енерала Хлыстова тридцать лет. Богатые были. Дом в Москве. Имение под Орлом. Дача в Крыму. Куда они — туда и я. Ну, енерала-то в Крыму убили. Мы с матушкой енеральшей на пароходе от красных спаслись. Сначала к ентим, к туркам. А потом сюда, в Америку, с енеральшей-то, Натальей Степановной. Качает. А енеральша возьми и умри в дороге. На пароходе — духота, тесно, ну натерпелась я! И не похоронить ее.
221. (Съемка в помещении.) САЛОН НОМЕРА В ОТЕЛЕ. ВРЕМЯ ТО ЖЕ.
Рахманинов открывает дверь. На пороге — улыбающееся румяное лицо — это менеджер Фолли.
Фолли. Господин Рахманинов, добро пожаловать на американскую землю. Я Чарлз Фолли. Младший партнер концертного бюро мистера Эллиса.
