— Вот, Алексей Андреевич, нуждаюсь в твоем совете. Хочу вызвать Сперанского. Хватит ему в провинции крохоборничать. Пора вернуться к прерванной войной работе.
— Это к реформам, что ли? — прищурился Аракчеев — раболепие как-то странно сочеталось в нем с наглостью под покровом простоты.
— Да, пора отважиться. Рабство позорит Россию. Русский мужик заслужил свободу на полях Бородина и Лейпцига. Россия больше всех отдала победе, а в Париж я привел рабов. Рабы-освободители, — горько усмехнулся Александр.
— Казаки не рабы, — проворчал Аракчеев.
— Ты, Алексей Андреевич, вроде парижских девиц, для них все русские — «казакен». Донцы атамана Платова — капля в крепостном море. Так вот, что предложить Сперанскому — Госсовет или особое министерство учредить?
— Ах, батюшка государь, как повелишь, так и будет, — всхлипнул Аракчеев. — Велишь — все под Сперанского пойдем. Топнешь ножкой, спустим штанцы, пущай нас семинарист березовой кашей потчует.
— Заговариваешься, Алексей Андреевич!
— Все от простоты и честности. Не могу лукавить с моим государем. Не приучен. В иезуитских школах не обучался, хохлацкому двоедушию от природы чужд и чернильного семени сроду не грыз. Душа у меня русская — сырая, и русский ум — простак.
— Хорош простак! — воскликнул Александр. — Как Чарторыйского с Кочубеем аттестовал, да и Сперанского не погладил. Крепко засели в помещичью печень мои «молодые друзья»! О Сперанском и говорить нечего.
— Напугали вы верных трону, государь. По молодости лет больно смело коней погнали. Война образумила. А ныне, видать, весенний ветерок снова в душу пахнул? Ах, государь, нетто это надобно русскому народу? И слова-то все чужеземные: конституция, институции, реформа, либерте-эгалите. Не поймут такого, государь, все сословия, а пуще всех простые люди.
— Чего же тут не понять? Хорошо жить будут, свободно, без кнута.
— Кнут и не надобен, хватит розги, — убежденно сказал Аракчеев, — для цивильных. А для служивых — шпицрутены. Россия, государь, не отрок, не девица, а баба, бабы же любят, чтоб их учили. Чем крепче бьет, тем больше любит. Но и бабу нельзя кнутом, тем паче дрыном — испортить можно. Ремешком или своей дланью — это она обожает.
— Ладно, хватит народной мудрости. Вернемся к государственному языку. Что делать со Сперанским?
— Нельзя дважды войти в одну и ту же реку.
— А ты философ, Алексей Андреевич! Думаешь, что он выдохся?
— Сколько воды утекло, Ваше Величество. Вы великую войну выиграли, Наполеона скинули. Венский конгресс провальсировали, Священный союз воодушевили, а семинарист наш сиднем сидел в Перми да с пермяками вольтерьяничал.
— Это неправда, он хороший губернатор.
— Карамзин сказал: России ничего не надо, кроме пятидесяти хороших губернаторов. Один уже есть…
— Однако ты остер, Алексей Андреевич!.. Карамзин мыслит по старинке. Он так и не вошел в наш век. Да Бог с ним! Пора обустроить крестьянскую жизнь. Реформа необходима.
— Да все уже обустроено, государь! По велению Вашего Величества военные поселения растут как грибы после солнечного дождя.
— Почему же ты молчал? Я думал, что идея повисла в воздухе, как и прочие мои начинания.
— Хотел все в наилучшем роде отлакировать, тогда и показать.
— Зачем тянуть? Чай, сейчас косовица, — сказал Александр, гордясь своим знанием деревенской страды.
— И это Государю ведомо! — всплеснул руками без лести преданный.
Слышится стук в дверь.
Входит адъютант с письмом на серебряном подносе.
— От Их Императорского Величества Марии Федоровны!
Александр взял маленький продолговатый конверт с таким видом, словно тот мог взорваться в его руках. Пальцы забегали по атласной бумаге, не решаясь вскрыть.
Аракчеев, ссутулившись, отвешивая поклоны, стал пятиться к двери.
Оторвавшись от конверта, Александр ласково кивнул верному слуге.
— Мне не терпится глянуть на воинов-пахарей…
Записка императрицы-матери была оскорбительно суха и коротка: «Мне необходимо тебя видеть. М…»
…Александр входит в будуар матери. Две фрейлины, хлопотавшие вокруг сидевшей у зеркала государыни, с реверансами удалились.
Мария Федоровна, крупная, моложавая, сильно насурьмленная, с маленькими жесткими глазами, подставила сыну щеку для поцелуя.
— Садись, — сказала она резко, указав на низенькое кресло.
Высокий Александр неловко уселся и сразу ощутил себя маленьким мальчиком перед высящейся над ним матерью. Наверное, так было рассчитано.
— Ты опять принялся за старое? — спросила резко Мария Федоровна.
— Что вы имеете в виду, матушка? — с любезным лицом осведомился Александр.
— Ты вызвал Сперанского?
— Как блестяще поставлено во дворце святое дело сыска!
— Не юли!
— Ваши осведомители, матушка, идут впереди событий. Я лишь подумал о новом назначении Сперанского.
— Значит, я вызвала тебя вовремя, — удовлетворенно произнесла императрица. — Сперанского здесь не будет.
— Возможно, — пожал плечами Александр. — Некоторые считают, что Сперанский опровинциалился.
— Сперанскому здесь делать нечего! — повторила Мария Федоровна. — Хватит в нашей семье одного задушенного.
При всем своем самообладании Александр изменился в лице.
— Это угроза? Мать угрожает сыну?
— Мать предупреждает сына. Я не хочу тебя потерять. Но ты играешь с огнем.
— Мне кажется, я ни во что уже давно не играю.
— О нет! Ты всегда играешь. Всю свою жизнь. Играл в друга Наполеона и в его врага. Играл в либерала, защищал Францию на Венском конгрессе, а кончил Священным союзом. И стал для европейских бунтарей архиреакционером. Признаться, я поверила, что ты образумился. И вдруг ты вернулся к играм молодости: конституцию — Польше, нам — Сперанского с реформами. Ты уже не мальчик, посмотри на себя, у тебя плешь. Пора оставить детские игры.
— Я пытаюсь. За европейскими делами я забыл о своем долге перед Россией.
— Нельзя быть охранителем и революционером одновременно. В Европе — страж порядка, в России — разрушитель. Я не верю в твое свободолюбие. Ты вылитый отец. Сегодня он ненавистник Наполеона, завтра пламенный почитатель. Сегодня мальтийский кавалер-аскет, завтра влюбленный пастушок, сегодня апостол мира, завтра Александр Македонский, завоеватель Индии, утром бормочет буколические стихи, днем рвет усы у офицеров. Ты — Романов, а Романовы все с придурью. Кроме моего дорогого Николая. Это кремень.
Александр пристально смотрит на мать.
— У меня нет наследника… Как жаль, что между мной и Николаем затесался Константин.
— Это поправимо, — спокойно сказала императрица. — Константин не хочет царствовать. Для его фокусов ему достаточно Польши. Кстати, и в этом весь ты: дать Польше конституцию, а к ней — Константина в наместники.
— Я все понял, матушка, — сказал, подымаясь, Александр. — Разрешите откланяться?
— Если действительно понял, то можешь идти. У меня от тебя головная боль.
— Вызовите братца Николая, матушка. Он — хорошее болеутоляющее.
— Я сама знаю, что мне делать. Ступай…
…Александр возвращается в свой кабинет. Подходит к столу, берет недоконченное письмо к Сперанскому, хочет разорвать, но в последний момент удерживается. Какая-то двусмысленная улыбка появляется на его лице. Он макает перо в чернила и красивым почерком завершает свое послание:
«А посему Мы решили назначить Вас губернатором Сибири — земли обширной, богатой, но неустроенной. В заключение поздравляю Вас с орденом св. Александра Невского и лентой. Александр…»
Он старательно запечатывает письмо. Взгляд его голубых глаз проваливается в какую-то далекую пустоту…
…Толпа приветствует вернувшегося с победой императора. Во главе блестящей свиты он едет на белом коне окраиной Петербурга, но впечатление такое, будто это происходит в самом захудалом городе России допетровских времен. На радостях полиция не отфильтровала встречающих, в чествовании участвует без разбора и городское, и подстоличное, и с отдаленных земель население. Чуйки, армяки, картузы, гречишники, деревенские бабьи платки. Тут и крестьяне, и ремесленники, и мелочные торговцы, и всякая городская протерь, нищие, бесприходные попишки, юродивые, отставные солдаты, инвалиды войны. Толпа кричит, вопит, воет, кликушествует, рыдает, стонет.
— Благодетель ты наш!..
— Спаситель!..
— Солнце ясное!.. Месяц светлый!.. Милостивец!..
— Многие лета-а!.. — возглашает бродячий дьякон с синим носом.
Бабы прорываются к коню императора, силятся поцеловать стремя, сапог, хотя бы потный бок коня.
— А Бонапарта ты привез? — орет косоглазый мужик. — Дай его нам. Мы его с кашей умнем!..
Юродивый в одной рубахе, под которой что-то телепалось, заплясал перед мордой императорского коня, пронзительно распевая:
