20
В о п р о с: Какой социально-экономический термин изначально использовался для названия ремесленников, проживающих в окруженных крепостной стеной городах во Франции одиннадцатого века и занимающих положение между крестьянами и землевладельцами?
О т в е т: Буржуазия.
Я сижу в поезде, идущем из Саутенда, и смотрю в окно на сырые безлюдные улицы, на парочку магазинов, несмело открывшихся с настроением «бери или уходи». Эти четыре дня между днем рождественских подарков и Новым годом – наверняка самые длинные и противные в году, этакое раздутое гадское воскресенье. Но все равно – августовские банковские каникулы [52]еще гаже. Я вполне уверен, что умру в возрасте примерно тридцати двух лет однажды вечером в августовские банковские каникулы. Умру от смертной скуки.
Я делаю пересадку в Шенфилде, где покупаю себе на обед баночку энергетического напитка «Люкозед», упаковку чипсов и батончик «Твикс» в продуваемом всеми ветрами ларьке; потом у меня еще остается время заскочить в привокзальный туалет, чтобы посмотреть, как заживает мое лицо, и я еду дальше.
Покинув пригороды и взяв курс на Суффолк, поезд попадает под снег. Такой снегопад редко доходит до Саутенда. Сочетание уличных фонарей, воздуха с залива и центрального отопления обычно превращает снег в нечто вроде холодной, сырой перхоти, но здесь, на полях, залитых светом заходящего солнца, снежный покров выглядит необыкновенно толстым и чистым. Я читаю первую страницу «Песен» Эзры Паунда пять раз, так и не поняв ни слова, затем сдаюсь и смотрю на вид за окном. Душевно. За десять минут до станции я надеваю пальто и шарф и смотрю на свое отражение в окне поезда. Поднять воротник или опустить? Чего я хочу добиться – это выглядеть как Грэм Грин, как «Третий человек», но в клипе «Ultravox» [53].
За пять минут до подъезда к станции я начинаю придумывать, что скажу, когда снова увижу Алису. Я так не волновался с тех пор, как играл Иисуса в «Очарованных Богом». Тогда мне пришлось раздеваться до пояса для распятия. Похоже, даже нормальная улыбка мне не дается: от скособоченной ухмылки с закрытым ртом у меня такой вид, словно меня ударили чем-то по голове, но, если я раскрою рот, видны мои кремово-черные пятнистые зубы, похожие на кости для игры в скребл. Если есть всю жизнь свежие фрукты и овощи, как это делает Алиса Харбинсон, то у тебя будут отличные зубы. Представляю, как зубной врач заглядывает ей в рот и плачет от этого чистого, яркого белоснежного великолепия.
Когда поезд подъезжает к станции, я вижу Алису – она ждет меня в дальнем конце платформы, спасаясь от снега под дорогим на вид пальто, которое почти касается земли; голова ее закутана в серый шерстяной шарф – я невольно начинаю искать взглядом балалайку. Если она и не бросается ко мне, то, по крайней мере, идет быстрым шагом, и, когда мне удается рассмотреть ее лицо, я вижу, что она улыбается, потом смеется. Ее кожа стала белее, губы – краснее, и вся она кажется мягче и теплее, чем была в колледже, как будто сейчас ее дежурство окончилось, и она бросается обнимать меня, говорит, что скучала без меня, что рада меня видеть, мы славно повеселимся, и на какое-то время у меня создается ощущение, что вот оно – настоящее счастье, быть здесь, на сельской железнодорожной станции, под снегом с Алисой. Пока я не замечаю у нее за спиной черноволосого красивого угрюмого мужчину, должно быть ее отца. Этакий Хитклифф [54]в прорезиненном пальто.
Если бы у меня был чуб, я бы его подергал [55], но вместо этого я протягиваю ему руку. Я недавно потренировался пожимать руки, потому что именно так, в моем представлении, поступают взрослые мужчины, но мистер Харбинсон просто смотрит на меня, словно я сделал что-то невероятно некрутое в стиле восемнадцатого века, типа реверанса или еще чего в этом роде. Но в конце концов он берет мою руку, сжимает ее так сильно, будто хочет дать понять, что при желании он может сломать мне череп, затем разворачивается и уходит.
Пока я тащу свои сумки к зеленому «лендроверу» на станционной парковке, Алиса идет впереди, уцепившись за папину шею, как будто он ее бойфренд. Если я так ухвачу маму за шею, она вызовет социальных работников, но мистер Харбинсон воспринимает это как должное, обвивает рукой талию Алисы и прижимает ее к себе. Я топаю за ними.
– Брайан – наше секретное оружие в команде. Он тот гениальный мальчик, о котором я тебе рассказывала, папа, – говорит Алиса.
– Ну, я не уверен, что «гений» – правильное слово, – мямлю я.
– Да, наверняка оно тебе не подходит, – бросает мистер Харбинсон, выруливая на проселочную дорогу.
Я сижу на заднем сиденье, среди грязных резиновых сапог и мокрых карт Британского картографического общества, и слушаю монолог Алисы обо всех вечеринках, которые она посетила, и всех старых приятелях, которых она видела, и жадно внимаю каждому слову, стараясь не пропустить появления Романтических Воздыхателей: чувственного молодого артиста или какого-нибудь хилого скульптора по имени Макс, Джек или Серж. Но горизонт кажется чистым, по крайней мере пока. Может, она включает самоцензуру в присутствии папы. Хотя я в этом сомневаюсь. Думаю, Алиса принадлежит к той странной породе людей, которые ведут себя с родителями точно так же, как и со своими друзьями.
Мистер Харбинсон слушает и молча ведет машину, тихо распространяя невидимые, но ощутимые волны неприязни. Он просто огромен, и я пытаюсь понять, почему человек, который снимает документальные фильмы на втором канале Би-би-си, должен обладать внешностью каменщика. К тому же он волосатый – такие люди бреют щеки по два раза в день, – но в то же время видно, что он страшно умный. Такое впечатление, что этот человек был воспитан стаей волков, но эти волки знали ценность образования в хорошем колледже. Еще он кажется невероятно молодым, красивым и крутым для отца, словно собственная семья вкралась в его жизнь незаметно между концертами Хендрикса и приемами ЛСД.
Вскоре мы приезжаем в Блэкберд-коттедж. Только язык не поворачивается назвать это коттеджем. Огромное и красивое здание, которое «доминирует над местностью», – несколько перестроенных амбаров и жилых домов, почти целая деревня, сбитая вместе для того, чтобы дать приют семейству Харбинсон, когда они выезжают на природу. Здесь есть роскошь старинного помещичьего дома, при этом совсем нет политически неудобных аристократических подтекстов. Покрытый снегом, дом выглядит анимированной рождественской открыткой. Даже дым поднимается из трубы, и все такое сельское и девятнадцативековое, кроме спортивной машины, Алисиной «2CV», и покрытого брезентом бассейна, построенного на месте коровника. На самом деле любой намек на утилитарный сельскохозяйственный труд отсюда уже давно улетучился, и даже собаки, кажется, принадлежат к среднему классу: два лабрадора, которые подбежали ко мне и подпрыгивают так, словно хотят сказать: «Мы так рады вас видеть, расскажите нам все о себе». Не удивлюсь, если окажется, что они сдали экзамены четвертого уровня по фортепиано.
– Познакомься с Мингусом и Колтрейном! – говорит Алиса.
– Привет, Мингус и Колтрейн.
Тут собачий этикет начинает хромать: пока мы шли по двору, они унюхали холодное мясо у меня в чемодане. Я поднимаю его как можно выше.
– Что скажешь?
– Очень мило. И больше, чем я ожидал.
– Мама с папой купили его гиней за пять, что ли, еще в шестидесятых. Иди сюда, я познакомлю тебя с Розой.
Мне требуется несколько секунд, чтобы сообразить, что Роза – это ее мама.
Существует старинное шовинистическое клише, что женщины превращаются в собственных матерей после замужества, но в случае с матерью Алисы я бы не стал возражать. Не то чтобы я собирался жениться на Алисе или еще чего-нибудь, но миссис Харбинсон просто красавица. Когда мы заходим на кухню (сарай из меди и дуба, со сводчатым потолком), она стоит у раковины и слушает «Лучников» [56], и сначала мне даже кажется, что это Джули Кристи чистит морковку: маленькая женщина с мелкими лучистыми морщинками вокруг голубых глаз, светлые волосы с перманентом. Я шагаю вперед по полу, выложенному плитами, с вытянутой вперед рукой, как у оловянного солдатика, с твердым намерением добиться рукопожатия.
– Так вот ты какой, Брайан. Я о тебе столько слышала, – говорит Роза, улыбаясь, хватает меня за кончик пальца своими грязными руками, и у меня в памяти всплывает училка, в которую я втюрился, когда мне было девять.
– Очень рад видеть вас, миссис Харбинсон. – Я и говорю как девятилетний пацан.
– Ой, пожалуйста, не называй меня миссис Харбинсон, я от этого чувствую себя старухой. Называй меня Розой.
Когда она наклоняется ко мне, чтобы поцеловать в щечку, я рефлекторно облизываю свои губы, поэтому мое касание ее щеки кажется чересчур влажным, да еще этот слишком громкий чмокающий звук, который эхом отражается от плитки, лежащей на полу. Я даже вижу, как моя слюна блестит на ее лице, под глазом. Роза аккуратно ее вытирает тыльной стороной ладони, пока она не испарилась, делая при этом вид, что поправляет прическу. Затем между нами возникает угрожающе огромный мистер Харбинсон – он собственнически целует вторую, сухую, щеку.
