Она мелко, хлопотливо перекрестила его. И вдруг первый раз в жизни прильнула к нему. Он даже замер от непривычной ласки.
— Какой-то ты стал… — пыталась найти слова Евгения Михайловна, — задумавшийся… Задумчивый.
— Сам же торопился! — послышался голос водителя.
— Поговорим, тетя Жень. Мы еще обо всем поговорим! — кричал Валера уже на бегу, прикрывая от дождя плащом лицо.
А она стояла на крыльце, как старое каменное изваяние, постепенно теряя очертания в уплотняющемся потоке дождя.
— Она тебе тетка по отцовской или материнской линии? — спросил водитель, когда машина уже мчалась по Внуковскому шоссе.
— По общественной линии. — Валера сидел бледный. В себе.
Город кончался. Раздвигалась зелень летнего леса.
Валера вонзился к аэропортовскую толчею с неожиданным ожесточением. Все это броуново движение приехавших и отъезжающих с его потоками, ручейками, сумятицей вдруг показалось Валере враждебным.
— Людей задавишь! — кричали ему вслед.
— Последний рейс!
— Улетишь завтра.
— А-а, — он только мотнул раздраженно головой и снова устремился по перрону к выходу на летное поле.
— Вам говорят — нельзя! Русский язык понимаете? — Дежурная по перрону захлопнула перед ним дверцы.
— Ну вон же еще трап не откатили! — молил Валера.
— Нельзя, вам говорят!
— Мне завтра поздно!
— Нельзя!
Потерянно-жалкое лицо Валерия дернулось, но в следующий момент он уже перемахнул через загородку и побежал к самолету.
— Вернитесь! Гражданин, вернитесь! — крикнула дежурная вдогонку, а потом неуклюже побежала за ним по летному полю.
Валера несся по полю с отрешенным видом, тяжело дыша. Было видно, что сил у него немного, но он бежал, бежал, бежал…
От рывка вдруг раскрылся чемодан, и на мокрые бетонные плиты посыпались сувениры: разноцветные камни, костяные игрушки, нанайский бог…
Увидя все это жалкое богатство на ветреном и холодном аэродромном поле, Иванов вдруг замер. И сразу же был настигнут мужчиной в летной куртке, бежавшим ему наперерез, и запыхавшейся, раскрасневшейся дежурной.
«Псих ненормальный», — последнее, что услышал Валера от дежурной, когда его вернули в зал ожидания. Поискав глазами свободное место, он сел прямо на пол, у колонны. «Псих ненормальный» — застряло в голове…
Валера встал шатаясь, пошел в толпу и поглотился ею.
Он не шел, он брел, плыл среди людского потока, отдаваясь во власть течениям и водоворотам. Он не старался быть незаметным, он был действительно незаметен в этой миоголикой и одновременно безликой вокзальной толпе. Он был плоть от плоти их. Его одежда была их одеждой; он курил точно такие сигареты, какие курят миллионы, а здесь на вокзале — почти все. Он умывался в длинном кафельном туалете, точно так же втягивая в себя воздух и захлебываясь. Он инстинктивно бросался на каждое громкое объявление диктора и только секундой позже понимал, что оно касается не его. И так же чуть сторонился милиционера, как все грешное, мужское братство; и в то же время ловил ту секунду, когда с милицейского лица сойдет начальственное выражение и проступит их сообщническое, всемирное мужское озорство.
Он садился на корточки около больших, обставленных чемоданами, многодетных семейств, и легко втягивался в игрушечно-значительный разговор с их детьми. И показывал «козу», и надувал губы, и дети притворно-стеснительно радовались этому. А их благосклонные — русские, узбекские, татарские — матери тоже не стеснялись его. Одна татарка — и хорошенькая, и горячеглазая — даже кормила при нем младенца тугой смугловатой грудью, а когда Валера, вспыхнув, отвел глаза, что-то озорно крикнула ему по-татарски.
— Ну чо, паря, летим в Бодайбо? — ткнул его в плечо уже немолодой мужик в богатой шапке. — Золотишко-то помоем?
— Да мне бы до Смоленска долететь! — как своему признался Валера.
Он шел дальше, уже набирая в сердце какую-то уверенность, чувство правоты. Осторожно, но упрямо открывал служебные двери, за которыми на него выпяливались недоуменно-начальственные глаза. Он тянулся по вокзалу по какой-то еще непонятной ему самому ниточке, которая должна, обязана была привести его к какому-то особому, всеразрешающему выходу, в который всегда верит втайне русская душа.
Он переступил какой-то полупарадный порог, протиснулся между двумя полированными дверьми и оказался в небольшом, очень полированном кафе. Пустом и очень казеином. Он подумал, что здесь обед, закрыто, но когда подошел к стойке с кофеваркой, только что сидевшая буфетчица предупредительно подняла на него глаза.
Валера не заметил, как перемигнулась буфетчица с молодым сержантом в милицейской форме у входа — дескать, глушь, чухлома, забрел в буфет для интуристов и думает, что так и надо. А когда буфетчица спросила: «Что для вас?», оба почти прыснули. Но буфетчица сразу почему-то пожалела Валеру, взяла его отечественный рубль и поставила перед ним и чашку кофе, и корж.
И тут Валера увидел за прозрачным стеклом нечто, что повергло его сначала в изумление, потом в недоверчивый восторг, а потом в восторг просто. Он выскочил через боковой выход на перрон. А туда подкатило несколько машин и среди них «Чайка».
Стремительно распахнулись дверцы, выходили из машин люди. Их стало вдруг очень много, все они были оживленные, приветливые.
— Вовошка… — выдохнул Валера и легко отстранил некую фигуру в полувоенной форме. — Вовошка!
И, о чудо, — один из приехавших, стройный и смуглый, резко и радостно-растерянно оглянулся.
— Ва-ле-ри-ан!
Объятия, поцелуи, хлопанье по спине. Чуть ли не слезы.
— Вовошка! — качал головой Валерка. — Ну ты даешь! Ну кто мог подумать!
— Вовошка! — повторил свое почти забытое имя иностранец и счастливо печалился: — Никто в жизни меня так больше не называл!
И снова они рухнули друг другу в объятия.
— А он тебя ждет! И я тебя ждал! О, какая жалость! Мне срочно опять на родину. Сердце рвется пополам! Видишь, я уже не чисто говорю? А вчера я говорил чисто и плакал, черт меня побери!
— Опоздал?! — Валера расстроился.
— Я давал телеграмму, я проездом, Кирилл Сергеевич так хотел собрать всех, по жизнь большая, мы разлетелись… Но кое-кто был… Поезжай туда, обязательно. Я там снял маленькое кино. Посмотри обязательно. Это на память. Кто знает, может быть, не увидимся больше, Валериан…
— Понимаешь…
— И никаких «понимаешь»… Вася!
— Здесь, — решительно выступил вперед шофер, что прежде преграждал Валере путь.
— Будь мой друг, Вася, отвези моего… брата под Смоленск! Так?
— Да ладно, сам доеду, — замахал руками Валера.
— Ты в моем распоряжении еще сутки. Так? — в голосе Вовошки, обращенном к шоферу, послышались ноты, которые не оставляют места для отказов.
— Так точно, — сказал Василий.
— Подожди, а чей день рождения был? — пытался остановить его Валера.
— Да мой же, — смеялся Вовошка. — Поздравляй!
Они снова крепко обнялись.
Россия летела им навстречу вонзающейся в ветровое стекло серой дорогой, скучненьким деревенским небом с парой-тройкой потерянных облаков, редкими березнячками, словно ссыпавшимися с насыпи шоссе и расползшимися по обочине. Мутные ленивые речушки бочком выступали из дальних лесков и где-то терялись, не достигая шоссе.
— И как тут люди живут? — чертыхался уже уставший Василий. — Со скуки подохнешь!
— Так, может, у них тут кто-то есть. Не одни живут… — сказал Валера.
Они вылетели на гору, и вдруг открылась мягкая, светлая, зеленая долина. А за пересекающим ее уже синеватым лесом была другая, еще более заманчивая. Тугие, острые солнечные клинки били из-за туч туда, где, очевидно, было озеро, потому что какой-то жемчужный отсвет шел от горизонта.
Валера глубоко и сильно вздохнул и почувствовал, как зелень и острый холодок земли наполняют его.
— Ты что, парень? — услышал Валера осторожный, тихий голос. — Соскучился?
Валера только коротко и быстро закивал головой. И отвернулся.
— Ничего, успеем, — глухо сказал Василий.
— А я никуда не спешу, — строго сказал Валериан.
— Зато я спешу! — обиделся шофер.
— Сюда! — Валера показал на спадающую в сторону увалистую сельскую дорогу.
Черный автомобиль, резко притормозив, урча и елозя колесами, начал утюжить российскую вековую грязь. И вдруг дернулся и осел на все четыре колеса.
— Что же это? — стукнул кулаком по щитку Валера. — Каких-то восемнадцать километров не дотянули!
С надеждой он посмотрел на Василия. Тот, блестя потными скулами на похудевшем лице, выругался про себя, но когда Иванов пытался вылезти из машины, зло остановил его:
— Сиди!
Он выскочил на дорогу. Со злостью хлопнул кулаком по железному крылу, глянул под колесо и крикнул с ожесточением:
