Вторым спектаклем пошло «На бойком месте» Островского. Здесь выделился артист-профессионал И. В. Фролов, которого нам режиссер выкопал где-то в Петербурге, кажется, при помощи Театральной библиотеки Волкова-Семенова. Л. М. К. играла Аннушку и оказалась хорошей исполнительницей и бытовых ролей. Пьеса была срепетирована очень прилично и вообще прошла с успехом. После «Бойкого места» шел прекрасно разыгранный С. И. Пронской, Л. М. К. и И. Глыбовским водевиль «Бедовая бабушка».
Казалось странным, как это так в любительской труппе прошли хорошо два спектакля и не было еще никаких недоразумений, интриг и скандалов… но долго ждать не пришлось: на одной из репетиций к 3-му спектаклю началось с того, что г-н Глыбовский, вообще господин не без самомнения, не желал исполнить какого-то указания Вольского (И. Г. Вольфсона), далее они поругались, и Глыбовский бросил репетировать и уехал. Спектакль был отложен, и хотя не так хорошо, как два первых, но все же прошел. (Впрочем, этому много способствовало «нашествие иноплеменников», как-то: г-жи Руч, одной носастой ingénue семитического происхождения, фамилии коей не упомню, г-на Каминского с супругой и прочего «зверинца», как у нас тогда говорили.) Шло: 1) водевиль, кажется «Медведь сосватал», 2) «Волшебные звуки», драмэтюд в I д<ействии> и сцена-декламация «Сумасшедший» Гоголя (И. В. Фролов). На другой день в одной из известных газет г-н Глыбовский поместил адскую рецензию, то есть сплошная руготня, да еще ложная (это была его благородная месть).
Это был последний спектакль под управлением И. Г. Вольского, ибо далее началась полемика: Вольский написал опровержение, Глыбовский ответил почти что оскорблением в печати, и дело кончилось бы у мирового судьи разбирательством по статье о диффамации, если бы не вышло нечто посерьезнее. В этот день, как мне помнится, был в вокзале платный вечер, после коего должны были состояться танцы, — поэтому я и остался в Павловске, несмотря на то, что вся наша компания отправилась в Сакулинский театр (надо заметить, что в Павловске и окрестных дачных местечках и деревнях Мельпомена расплодила легионы своих жрецов и жриц, так что, кажется, нельзя было пройти двадцати сажень по любому направлению, чтобы не наткнуться на сцену и репетирующих любителей; сцены делались и в дачах, и в сараях, и в конюшнях, и в беседках, и чуть ли не в кабинетах задумчивости!). Сакулинский театр был один из лучших среди этой массы и являлся конкуренцией нашей «Трезвости». Глыбовский после истории на наших подмостках, как один из представителей больных «драматическим зудом», перешел в сей Сакулинский театр. Наших туда отправилось человек 20, и хотя целью этого путешествия вовсе не было устраивать скандал Глыбовскому, но это невольно так вышло. Слишком ярые сторонники Вольского и «Трезвости» при появлении Глыбовского подняли такой свист и шиканье, какого ему навряд ли приходилось слышать. Но в последнем антракте, когда Глыбовский, проходя мимо Вольского в импровизированном фойе на воздухе, позволил себе по адресу Вольского отпустить какую-то скверность, последний не сдержался и при всем честном народе треснул Глыбовского по физиономии. Пока их разняли, дабы не дать возможности Глыбовскому ответить, между сторонниками двух лагерей произошло крупное сражение, в котором принял участие даже и женский пол, одна из представительниц которого погладила Глыбовского по лысине своим зонтиком. После этого «трезвенники» не сочли нужным более там оставаться и всей гурьбой появились на балу в Павловском вокзале. Все мы были после этого случая в прекрасном расположении и веселились и танцевали до утра.
На другой день «сакулинский скандал» был известен, кажется, на 100 верст кругом. Много было и разговоров, и сплетен. Целую неделю Вольский был героем дня, его поздравляли, предостерегали, предлагали услуги. Сочинялись проекты вроде того, как поймать Глыбовского при возвращении из Сакулина на вокзал через лес, снять штаны и пустить дальше и т. п.
Спектаклей дальше ставить было нельзя, ибо споры и препирания с Маевским дошли до апогея (Маевский — это было крайне вредное животное, исполнявшее роль чиновника особых поручений от полиции при «Трезвости». Он постоянно всюду совал свой нос и устраивал всей труппе всякие гадости и располагал суммами попечительства, отпускаемыми на театр, — вел дела по этой части с чистотой 2-го сорта). Труппа понемножку разошлась.
В эти времена предприимчивый Вольский устраивал несколько веселых и замечательно интересных прогулок-пикников. Нас собиралась большая компания, человек 20 обоего пола, брали провизию и отправлялись в Поповку смотреть восход солнца, там разводили костры, пекли свежепохищаемую с огородов картошку и закусывали на лоне природы. Часов в 7–8 утра вся компания возвращалась, пила чай в «Трезвости», а затем спала сладким сном часов до 3-х дня. Таких прогулок было 2 или 3, и все они выходили такие веселые и симпатичные, что, кажется, долго еще останутся в памяти. Кроме этих двух-трех прогулок мы, то есть мальчишки, организовали несколько прогулок отдельно, без дамского пола; нас собиралось человек 6–7, брали с собой не столько провизии, сколько питий и делали атаки на казенные и частные огороды под Павловском. Выходили мы, обыкновенно, часа в 2 или 3 ночи, а возвращались в 8 утра.
Ввиду того, что 3 часа утра — время наиболее крепкого сна, у нас практиковались довольно оригинальные способы будить друг друга. Я, обыкновенно, привязывал себе за ногу длинную веревку, на другой конец привязывал какой-нибудь груз, по большей части дверной ключ, и опускал в окно. При подобных способах выходило немало разных «кипроко»[27], ибо зачастую прежде, чем являлись товарищи дергать за этот ключ, его замечали живущие в нижнем этаже жильцы, собирался целый конгресс горничных, кухарок и поваров, и решали, что бы значил висящий на веревке ключ; когда же я во сне повертывался на другой бок, там раздавался крик ужаса и удивления.
Эти наши экскурсии «по пивну ягоду» кончились тем, что нас однажды накрыли с костром в поле близ дер<евни> Пязелево. От костра загорелся целый стог сена, прибежали мужики и бабы со всей деревни, мы дали тягу, и если бы удачно не удрали, то дело могло принять для нас весьма скверный оборот.
В середине июля мы устроили à trois[28] стоверстную поездку на велосипедах. Взяли напрокат три велосипеда и выехали в 8 часов утра из Павловска в Петергоф. Конечно, не обошлось без приключений. На середине дороги, в 15 верстах от Царского Села и в 11 верстах от Стрельны, у меня лопнула передняя шина. Был составлен совет, и большинством голосов решено двинуться все-таки вперед. Через каждые 2 версты менялись машинами и доехали таким образом 11 верст по шоссе на ободе (хорошо, что он был не деревянный). В Стрельне в велодромной мастерской мне заклеили и надули шину, и мы двинулись в Петергоф. День был замечательно удачный. Мы попали аккурат ко времени, когда во дворе был прием каких-то послов, а потому парк весь был открыт и били все фонтаны. Часа в 4 мы выкупались в море <у Козушкина> и двинулись в Петербург. Здесь дорога была отвратительная. Нас растрясло до невероятности. Из одного велосипеда повылетали все педальные шарики, на другом выпали 3 спицы, а у меня отлетела вся левая половина руля вместе с рукояткой (очевидно, лопнуло по месту спайки). Я так и ехал с половиною руля. В Петербург мы приехали только в восьмом часу вечера и до такой степени в грязи и в пыли, что волей-неволей пришлось ехать по самым пустынным улицам. На Екатерингофской в кофейной мы пообедали, потом, несмотря на значительную усталость, поехали за пожарными на пожар (это горели леса Исаакиевского собора). Ночью мы носились как бешеные по Невскому, переночевали у одного из нас на зимней квартире, а на другой день шел такой проливной дождь, что мы принуждены были поставить своих коней в багажный вагон и отправиться восвояси силою пара.
Впоследствии, в августе, когда наш И. Г. Вольфсон уезжал на Кавказ домой, мы поехали его провожать из Павловска в Петербург на Николаевский вокзал таким же образом: втроем на велосипедах. Потом снялись в Петербурге у ворот одного дома группой и вернулись обратно. Здесь уже не было таких приключений, как в первую экскурсию.
22 июля в Глазове (одно из подгородных дачных местечек, близ Павловска) ежегодно устраивались танцы под специально нанимаемый оркестр, иллюминация, баталия конфетти и т. д. Мы опять-таки четверо на велосипедах (я, Толстиков, Прибыльский, Денисьев) порешили туда ехать. Так и было. Мы поехали, танцевали там целый вечер, познакомились с несколькими барышнями. Самая интересная из них была одна хорошенькая, белокурая, нечто среднее между девчонкой и барышней Marie Соколова. Она очень мило танцевала, мы ухаживали все четверо за ней целый вечер. Гимназист Прибыльский (порядочное дерьмо, как это оказалось впоследствии) особенно старался выделиться перед нами. Моя башка в эти поры была занята совсем другим, но я ухаживал за этой Marie, исключительно чтобы позлить Прибыльского. Наконец, вечер кончился и мы отправились провожать сию даму домой, в Тярлево, соседнюю дачную местность. Мне удалось раньше Прибыльского предложить ей руку, на что тот был в большом гневе. На другой день, когда мы вечером сидели в беседке садового буфета в Павловском вокзале и пили пиво, разговор перешел на тему о Marie Соколовой. Я все время изводил Арамиса (нас называли мушкетерами по роману Дюма — я был Атосом, Денисьев — Портосом, Прибыльский — Арамисом, а Толстиков мнил себя д’Артаньяном), я утверждал, что Marie совершенно не интересуется Арамисом, а мне ничего не стоит добиться ее взаимности. Дело кончилось тем, что я держал пари на угощение выпивкой в этом самом ресторанчике, по которому я брался в срок не больше месяца покорить сердце этой Marie. Доказательством должно было служить то, что она меня будет целовать на заранее условленной темной аллее за Тярлевом! Пари довольно оригинальное и рискованное… Я не столько боялся проиграть, сколько не хотел из самолюбия потерять свое первенство и влияние в компании.
