По здешнему репертуару певицы можно судить о ее аудитории: для русских она по-прежнему поет «Про белых медведей», про то, что «За окнами август», «Чунга-Чангу» и, естественно, про «Оленя». Для американцев исполняет преимущественно религиозные песни. Обращение к Богу, по ее признанию, отнюдь не случайно. В США она приобщилась к религии, к которой в Советском Союзе проявляла поверхностный интерес.
У нее по-прежнему красивый и чистый голос, который она тут же демонстрирует, вспомнив с пианистом попурри совобразца. Когда Ведищева пела «Умчи меня, олень» — песенку из кинофильма «Ох уж эта Настя» — какая-то девушка за столиком громко всхлипывала и, размазывая слезы с потекшей тушью по лицу, говорила: «Это же, блин, песня моего детства». Прежде в русских ресторанах эмиграция плакала под «Вечерний звон», у новой эмиграции свои песни. Столь трогательное эмоциональное проявление окончательно укрепило певицу в желании поехать на родину с ретропрограммой.
Под фонограмму Розенбаума официантка, по-русски не очень любезная, принесла порцию борща. Борщ в «Самоваре» оказался примерно таким же, как в советском общепите, из разряда «есть можно». Зато пельмени — настоящие. Кстати, на следующий день этот же рашн набор я дегустировала в «Дяде Ване» маленькой кафешке через две улицы от «Самовара», которую держит бывшая артистка «Ленкома» Марина Трошина. Сравнение по части борща было явно не в пользу «Самовара».
Русские под «Очи черные» плясали с поражавшим меня всегда отчаянием, то есть как в последний раз. Какая-то перебравшая разлохмаченная блондинка пыталась что-то нечленораздельно петь в один микрофон с Журбиным. Его это, похоже, не удивило по причине типичности случая. Среди интеллигентно отдыхающих в «Самоваре» была молодая актриса Алла Клюка с московскими друзьями.
Алла Клюка: получила известность по фильму «Серп и молот», перебралась из Белоруссии в Америку всего три года назад, потому что вышла замуж. Муж изобретатель и свой высокоразвитый технический ум тренирует даже на собственном ребенке. Это он настоял на том, чтобы мальчику, родившемуся два года назад, дали имя, которого не отыскать ни в одном справочнике мира, Кибо. Что это означает — не знает даже мать ребенка. Пока, по ее словам, Алла «работает» как бэбиситтер у Кибо в Нью-Йорке. А как актриса — пока только в России.
— Я не пробовала искать здесь работу. Боюсь оступиться.
Последний фильм Клюки — «Из ада в ад» (режиссер Д.Астрахан, 1996 год) выдвигали на «Золотой Глобус» — премию американского фестиваля зарубежного кино — как немецкую картину, снимавшуюся в Белоруссии.
Ближе к ночи «Самовар» стал затухать. Официанты расчищали столы. Пианист дал отходную — утесовскую «Затихает Москва». Оставшиеся самоварские бойцы с энтузиазмом, но нестройно и фальшивя, грянули: «Ну что сказать вам, москвичи, на прощанье». На прощанье подошел человек, представился фотографом Максимовым и показал маленькую эмигрантскую газетку со статьей о себе.
— Мой снимок Софи Лорен обошел весь мир, — сказал он.
Сексапильная Лорен мутно смотрит с серого снимка. Этот человек здесь живет прошлым.
Эскизный портрет небольшой группы бывших советских дополняют рассказы о тех, кто не был в тот вечер в «Самоваре» или не ходит туда по принципиальным соображениям, но о ком пишут русские газеты и говорят в эмигрантских кругах. Например, о поэте Кузьминском, который любит встряхнуть творческую тусовку, появляясь на людях в полуголом виде. Или о писателе Наврозове, обожающем устраивать скандалы в русскоязычной прессе. В свое время встречу с читателем он сопроводил объявлением следующего содержания: «Лев Наврозов является одним из самых выдающихся умов человечества». «Развлечения» такого рода время от времени случаются среди русских. Слухи о них быстро расходятся по Нью-Йорку, как круги по воде от брошенного камня, но не имеют серьезного значения. Интеллектуалы на квартире у писателя Гениса два раза в год устраивают праздники «маевка» и «хэллоуин». А так — в основном работают с более озабоченными, чем в России, лицами, на которые время от времени в меру привычки и умения напяливают американский 32-зубый смайл: «все о'кей».
Самая колоритная и интересная фигура русской эмиграции, которую я встретила в Нью-Йорке, — Марина Ковалева. Небольшая, можно сказать, маленькая женщина, о которой говорят с разными интонациями:
— О, это же Ковалева!
— Ну эта Ковалева!
— Кошмар, а не Ковалева!
И дальше следуют крепкие выражения неамериканского происхождения. Но… именно этот противительный союз употребляют все, когда ругают Ковалеву. Потому что именно Ковалева — в меру богатая и не в меру сумасшедшая, именно Ковалева, меняющая шляпки разных фасонов по нескольку раз в день, именно Ковалева, опекающая детей всех своих любовных «заблуждений», способна сделать то, что не делают даже здоровые мужики.
Она — типичная бизнесвумен, раз и навсегда усвоившая правила этого ремесла, как-то: в бизнесе нет условий для тренировки, а значит, надо прыгнуть выше своей головы, чтобы потом подтягиваться. На этом строится история ее бизнеса — туристического, издательского, к которым в конце 90-х она присоединила продюсерский. И начала его так, что это можно расценить либо как непрофессионализм, либо как безумие. Ковалева в 1996–1997 годах вывезла в Нью-Йорк всего-навсего — театр «Современник». Всего-навсего — 80 человек. Всего-навсего — со всеми декорациями и реквизитом. И не просто в Нью-Йорк, а в его театральную Мекку — на Бродвей. Похоже, что эта дама не понимала, во что вляпывается, когда запустила на Бродвей свою пробойную машину. Каким способом ей удалось добиться пропуска туда, куда не каждого пускают, известно одному Богу.
Всем же остальным известно, что в результате аншлагов на спектакли московского театра имя Марины Ковалевой произносят уже не только в эмигрантских кругах.
— Вы хорошо заработали на «Современнике»?
— Я не ожидала дохода. Я даже не вышла на минус. Я заплатила огромные штрафы всем театральным профсоюзам Бродвея. Но плюс в другом.
Ее приняли в тусовку Бродвея, а ради этого, возможно, стоит поставить на карту все состояние. После окончания гастролей театра я нашла мадам Ковалеву в ее шикарном офисе на 24-й улице — очень большом и красиво отделанном — в умопомрачительной шляпке, в каких ходили персонажи немого кино. Она делала вид, что не устала и просто мечтает о встрече с журналистом. Привычка надевать смайл в любой ситуации стала нормой, и только бледность выдавала страшную усталость. В это время она продюсировала проект Игоря Крутого. Распространяла учебник английского языка. Устраивала какую-то глобальную международную экономическую конференцию. Еще…
— Не много ли?
— Надо бросать несколько шаров вверх и, может быть, один останется в руках.
Самое интересное, что она не уронила лица и продолжала улыбаться, когда ее фирма разорилась и продюсерскую деятельность пришлось временно свернуть. Ее выдержке может позавидовать даже Штирлиц.
На Брайтон-Бич до недавнего времени жил Самарий Гурарий, всю жизнь снимавший мировых суперстар — Сталина, Черчилля, Брежнева, Хрущева. Каждый вечер с балкона своего дома он наблюдал великолепные закаты над океаном, прикидывая, как бы это можно было поэффектнее снять. Хотя неизвестно, что эффектнее — его работы настоящего или далекого прошлого?
В свое время ему крупно повезло — из обычного внештатника он стал фотокором «Известий» и делал все правительственные съемки. Он не сидел в тюрьме в 30-х годах, хотя после 1953 года видел собственное дело и запомнил имена тех, кто на него писал. И более того, сам великий вождь и учитель спас однажды его от неминучей гибели.
Этот человек, наблюдавший жизнь через видоискатель камеры, знал о Сталине все. Он вычислил, как любит сниматься товарищ Сталин и как надо его снимать. Знал привычки публичной жизни вождя.
— На всех торжественных заседаниях он, знаете, где сидел? — рассказывал Гурарий. — Любил, чтобы рядом на расстоянии двух-трех метров никого не было. И сам, без помощников, утверждал снимки для печати. Их раскладывали в его кабинете на столе, Иосиф Виссарионович входил, внимательно смотрел и пальцем, почти без слов, показывал, какой отпечаток должен появиться в завтрашних «Известиях».
Снимки Гурария не залеживались, потому что ловкий фотограф вычислил главный секрет вождя: Сталина надо было снимать снизу, так как он ходил на метр-полтора впереди всех. И этот ракурс давал оптический обман — при своем довольно маленьком росте Сталин смотрелся на снимках как настоящий гигант. Все попытки обвинить фотографа в монтаже он отвергал и готов был неверующим представить негативы, которыми забита его квартира на Брайтоне.
Нажимая затвор своей «лейки», фотокор лопатками чувствовал, под каким наблюдением находится. И однажды:
