— А отец не считал, что своим экстравагантным видом вы его дискредитируете?
— Нет, он всегда считал, что я оригинальный человек и мне надо экстравагантно одеваться. Родители мне дали чудную комнату в нашей квартире, которую я мог обставить по своему вкусу. И в семнадцать лет уже я обставил ее красным деревом в стиле ампир. В то время умерла моя двоюродная бабушка, петербургская модница Ольга Васильева рождения тысяча восемьсот восемьдесят шестого года. Я получил в наследство всю ее обстановку красного дерева. И в восемнадцать лет сумел организовать за десять рублей контейнер по перевозке мебели.
— Как сочеталась богемность с такой деловой хваткой?
— Не знаю. Может быть, это что-то купеческое, я очень верю в гены. К тому же деды по материнской линии и по отцовской были офицеры, то есть понимали дисциплину. Я тоже понимаю дисциплину. И я понимаю, что такое богема, — я никогда не пил, никогда не принимал наркотики, даже не курил. Для меня богема без этих удовольствий. Шампанское обожаю, но не до посинения. Аперитивы? Всегда. Красное вино за обедом? Часто.
И вот эта «ярость масс», начиненная знаниями, в 1989 году женится на француженке и уезжает в Париж, где понимает, что Запад жесток к неудачникам и очень мил к счастливцам.
— Шок, через который вы прошли?
— Да все через него проходят — шок от города, машин, витрин. И кроме того, я не знал, что во Франции дружба считается моральным уродством. Что в школе, лицее учат не дружить. Девочек и мальчиков разделяют по разным классам, если узнают, что они слишком дружат: «Вам в жизни будет очень тяжело», — говорят им.
— Думаете, это правильно?
— Неправильно. Но в чужой монастырь со своим уставом не лезь. В моем доме на лестничной площадке две квартиры. У меня три комнаты — это такая небольшая городская квартира, которую мне пожаловала супруга мэра Бернадетт Ширак для содержания коллекции. Так называемая помощь за художественные заслуги, а они в том, что я сделал несколько выставок. Продать квартиру я не имею права, плачу маленькую городскую ренту.
Так вот, девять лет я живу в этом доме и не знаю, как зовут мою соседку. Во Франции не принято задавать личные вопросы. В этом смысле в России абсолютная беспардонность. Меня спрашивают: «А куда вы уезжаете? На сколько? С кем вы ужинали?» Во Франции, увидев соседа с чемоданом, никто не спросит, куда он собрался, только поздороваются. Я был только у одной соседки, потому что она русская и живет в этом доме с тридцать седьмого года. Очень милая, очень элегантная и очень французская. Она сказала мне: «Вы такой симпатичный, я вас приглашаю на чай». И это был единственный человек. Хотя эмигранты, конечно, приглашают.
Видимо, Васильев оказался из породы счастливцев, обладающих невероятной хваткой и характером рабочей лошади. На первых порах в Париже ему помогла одна подружка, рекомендовавшая молодого русского художника в маленький парижский театр. Он оформил «Собачье сердце» — первую постановку Булгакова на Западе. Читал лекции. Но звездный час Васильева пробил в середине 80-х, причем на небесах, когда он летел из Нью-Йорка в Париж. В самолете он познакомился с режиссером Национального исландского театра, и когда тот увидел эскизы Васильева, тут же предложил ему контракт — оформить спектакль «Платонов». И чеховский «Платонов» стал его первым интернациональным успехом. После этого появились статьи, обложки журналов и приглашения работать в национальном балете Фландрии на спектакле «Идиот» в постановке Валерия Панова.
— Так я вошел в балет. Познакомился с Майей Плисецкой на ужине у графини де Бугурдон в Париже. И она меня спросила: «Вы можете нарисовать для „Чайки“ платья?» Она же рекомендовала меня ассистенту Нуриева: «Возьмите этого мальчика, у него такой талант». Контракты посыпались. Я работал в чилийской опере при Пиночете. Меня очень любили диктаторы, хотя к политике не имею никакого отношения и в партии не состою.
Я работал с ассистентом Висконти, который мне говорил: «Висконти всегда делал так…» А я всегда слушаюсь, больше люблю работать со старыми людьми, чем со сверстниками. Потому что они меня ничему научить не могут. Да, у них есть талант, задор, а я хочу научиться. Мне нравится, что на меня в старости будут смотреть в лупу и будут говорить: «Вот эта древняя черепаха с палкой Васильев, про которого в сорок лет думали, что ему восемьдесят». А знаете, почему? У меня опыт на сорок лет. Мама, она была актрисой, всегда меня брала в театр, как только мне исполнился годик. Поэтому все говорят: «Как это странно, вот вам сорок один год, а у вас такая коллекция, такие знания, спектакли». Я начал работать в шестнадцать и вот уже два-дцать пять лет в профессиональном закулисье, а как созерцатель — с годика. Когда смотришь на парики, на костюмы, на бутафорию, сидя по вечерам в маминой гримерной, наблюдаешь за людьми — это школа, а не школа-студия.
— Что-то очень подозрительно — все так складывалось благополучно в Париже?
— Не могу сказать, что у меня был стопроцентный бесконечный успех. Когда я работал в Швейцарии, мне было около тридцать лет, мне директор сказал: «Мы с вами больше контракт не будем заключать. Мы нашли более молодого». Ему было двадцать два. А в Германии мне сообщили: «Следующий спектакль будет оформлять молодая и… талантливая художница». Это постоянно на Западе, причем с улыбкой. Правда, через год они позвонили мне и вновь позвали. «А как же молодая и талантливая?» — поинтересовался я. «Она оказалась бездарная, и директор с ней больше не спит». Ну что? Это жизнь. И я с удовольствием вернулся, без гордости: ведь деньги не пахнут. Жить надо, картины покупать старинные, платья, путешествовать. Я работы не боюсь.
У меня была масса проблем и даже из-за моей одежды. В Дрездене, например, в опере, куда я приезжал на постановку в сером свитере, в непотребной обуви, и люди вдруг поняли, что они платят за звезду, а ничего не получают. Люди хотят получать на ту сумму, которую они заплатили. Если вы идете по низкой цене, вы можете выглядеть как угодно, а если у вас цена настоящая — вид должен быть звездный. Уж, пожалуйста, звездите. Я работал много в Японии, там надо звездить круглосуточно — такая страна. Я жил у японской миллионерши и, как елочная игрушка, был весь увешан камеями. Все эти лорнеты, цилиндры, горжетки, палантины из горностая, муфты… Но я понимаю, что это рабочая одежда.
— Значит, фактически вы заложник своего имиджа.
— Заложник. Вы думаете, я это делаю только для наряда? Когда я одеваюсь, я перерождаюсь. Я люблю позировать, я люблю актерство, но в жизни не хочу: лучше приду, тихо, спокойно сделаю все свои дела. Я профессионал: надо — я работаю.
Конечно, у меня оригинальная судьба. Конечно, когда я умру, про меня книжку напишут. Я долго работал в Турции и знаю разные турецкие пословицы. Есть одна очень красивая: неудача всегда сирота, а у успеха много родни.
Знаете, у меня юмор довольно циничный, и это очень многих напрягает.
— Вы не похожи на циника.
— У меня циничный юмор. Потому что я знаю цену жизни и я познал ее в Париже. Я узнал, что мы все чего-то стоим. Это тот гонорар, который мне платят. Однажды мне импресарио сказал: «Вы театр категории „В“. А есть „А“ это Гранд Опера, Ла Скала, Ковент Гарден, Метрополитен. Вот когда вы будете работать там, мы вас переведем в категорию „А“, гонорар такой-то». А есть еще категория «С», «Е»… Это ужасное ощущение, что ты — товар. Но я знаю, что так оно и есть. Можно быть талантливым, можно быть бездарным, но мы — товар, и товар для удовольствия богатых людей. Все артисты созданы развлекать богатых. Грустно… А может быть, и нет. Париж — очень жестокий город.
— Неужели более жестокий, чем Москва? Интересно знать, какой вы видите театральную Москву?
— Москва — это клубок сплетен. Здесь мы все время с одним и тем же сталкиваемся, немножко вода в ступе. Все в лицо улыбаются: «Мой дорогой, мой милый», а в это время — нож в спину. Здесь привыкли к системе кумиров, которые должны быть индивидуальны: одна Валентина Терешкова, одна Майя Плисецкая, одна Пугачева. Как только появляются две, три, а еще лучше десять — это вынести никто не может. Нездоровое отношение к соперничеству. Как только приходят молодые со стороны, начинаются вопросы — а где училась? кто родители? откуда такая выскочка появилась?
Жизнь все равно всех расставляет по местам. Есть суд истории, и он беспощаден. Если кто-то сегодня благодаря связям, получил роль, пост, ну и слава Богу. Это временщики, и они всегда есть: это их время, они должны порадоваться, покушать, заработать. Все равно все это уйдет. Скажите, разве при Николае Первом не было банкиров-аферистов, не было актрис, которые спали с губернаторами? Купцов, которые били зеркала канделябрами?
— А Париж разве нет?
— Клубок сплетен. Здесь с уважением относятся к работе других людей. Париж — это город, который видал виды. Он видел русский балет и японский балет, такие моды, сякие моды. Видел такую роскошь и такую нищету. Поэтому мечта русского приехать в Париж и покорить его не может быть осуществима. Париж покорить нельзя. Дягилеву с Павловой это удавалось на короткое время.
