У всех нас троих пути были разные.
Тот, которого воззвал к жизни плач, так всю жизнь и заливался горькими слезами. В мире он видел только зло и горе; вечно он был мрачный, угрюмый, хмурый. Небо над ним всегда было пасмурным, а земля орошена слезами. Он был полон сострадания к любому горемыке, бедняге, несчастному. Он плакал, прослышав о чужом горе, рыдал над чужими могилами.
Тот, который народился, когда я скорчил серьезную мину, весь век свой сгибался под тяжким бременем забот. Все-то он беспокоился: а с той ли стороны солнце всходит, а правильно ли, что земля по-другому вертеться не может, что реки текут по земле вкривь и вкось, что море глубокое, а горы высокие? Глубокие морщины избороздили его чело — он старался разрешить неразрешимые задачи, застревал перед всяким препятствием, еле-еле брел по жизни, придавленный заботами.
А тот, который возник во мне от первой моей улыбки, так и прошагал по жизни с улыбкой на устах, с легким сердцем, с веселым взглядом. Он смеялся и над недостатками и над достоинствами, так как достоинства часто оказываются у людей такими пороками, перед которыми меркнут их недостатки. Он смеялся и над ничтожествами и над гигантами, ибо гиганты часто оказываются ничтожнее тех, на кого они посматривают свысока. Он смеялся и над глупостью и над мудростью, так как человеческая мудрость очень часто представляет собою коллекцию глупостей. Он смеялся и над ложью и над правдой, так как для большинства людей сладкая ложь приятнее горькой правды. Он смеялся и над истиной и над заблуждениями, так как истины в наш век обновляются чаще, чем заблуждения. Он смеялся и над любовью и над ненавистью, так как любовь очень часто эгоистичнее ненависти. Он смеялся и над печалью и над радостью, так как радость редко бывает без причины, тогда как печаль очень и очень часто беспричинна. Он смеялся и над счастьем и над несчастьем, так как счастье почти всегда изменчиво, а несчастье почти всегда постоянно. Он смеялся и над свободой и над тиранией, так как свобода часто просто фраза, а тирания всегда истина. Он смеялся и над знанием и над незнанием, так как всякое знание ограниченно, а незнание не имеет границ. Одним словом, он смеялся над всем, смеялся, смеялся, смеялся…»
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ОТ АЛКИВИАДА НУШИ ДО БРАНИСЛАВА НУШИЧА
Давай, милый, давай! Давно я так не смеялся!
О ничтожные создания, вы замахнулись и на саму природу… Но почему ваши ножницы, которыми вы стараетесь подстричь природу, напоминают мне наши школьные программы и методы воспитания?
И все же математике как науке я бы хотел выразить здесь свою глубокую признательность. Ведь это она дала нашей молодой литературе много замечательных талантов, а нашему молодому театральному искусству — целый ряд знаменитых актеров, которыми оно гордится и по сей день. Если бы не было математики, все эти талантливые люди, теперешние поэты и артисты, продолжили бы свое учение и, может быть, стали бы большими и уважаемыми чиновниками.
«Автобиография»
ГЛАВА ПЕРВАЯ
И ПЕРВОЕ НЕДОРАЗУМЕНИЕ
При крещении его нарекли пышным греческим именем Алкивиад. Сострадательные школьные товарищи стали звать его Алка. Отец его, Георгиес, носил фамилию Нуша. Годам к двадцати из Алки получился писатель Бранислав Нушич. К старости в кругу близких его звали коротко и почтительно — Ага.
«О своих предках я почти ничего не знаю, — писал он впоследствии, — известно одно — фамилия у них была не та, что у меня…
Фамилия у меня не своя. Это фамилия одного бакалейщика — ее взял мой отец, не имея собственной…
Мало того. Не знаю, кто я… Во всяком случае, балканец. Есть во мне и албанская кровь, и греческая, и сербская. Мать моя по происхождению сербка. Значит, скорее всего, я серб!
Я путешествовал по Македонии… откуда родом мои предки по отцу. И ничего не мог разузнать…».
Правда, кое-что отец его помнил. Бабушку будущего писателя звали Гоча. Родилась она в цинцарском селе Влахоклисуре возле города Битоля. Совсем молоденькую ее умыкнул какой-то албанец. Кажется, его звали Бело. Неизвестно, сочетались ли они законным браком. Во всяком случае, в 1822 году Гоча приехала в город Салоники одна и в том же году родила сына Георгиеса. Вот и вся родословная.
Георгиес Нуша прожил девяносто шесть лет и был свидетелем блестящей карьеры сына, ставшего знаменитым писателем, высокопоставленным чиновником и дипломатом.
Откуда же появилась фамилия Нуша, переиначенная впоследствии на сербский лад? Гоча с внебрачным ребенком Георгиесом бежала от злых языков из Македонии в Белград, где работала прислугой в разных домах, пока не попала в услужение к старому бакалейщику, своему единоплеменнику — цинцарину Герасиму Нуше.
Это было в 1830 году. Старый кир-Герас не только пригрел мать, но и позаботился о будущности ее восьмилетнего сына, определив его в свою лавку учеником. Старый бакалейщик любил маленького Георгиеса, заменил ему родного отца и даже дал торговое образование, послав в Вену учиться бухгалтерскому делу. Благодарный Георгиес, став самостоятельным торговцем, взял фамилию благодетеля.
Цинцарина Герасима Нушу считают прообразом героя знаменитого рассказа классика сербской литературы Сремца «Кир-Герас», тем более что сюжет его был подсказан Нушичем.
Цинцары — это древнее балканское племя скотоводов, потомки фракийцев, смешавшихся с римлянами. Но сами они считали себя греками. Родное село Гочи — Влахоклисура — славилось красотой своих женщин. Они носили белые платки, выгодно оттенявшие живые черные глаза и черные как смоль волосы. Именно из-за женщин в селе не было житья. Албанцы-арнауты и турки то и дело совершали набеги на Влахоклисуру, пополняя свои гаремы цинцарскими красавицами. Многие цинцарские семьи были вынуждены уходить на север, в Сербию. Шли они группами по пять-десять семей, женщины и дети ехали на ослах.
Подобно Герасиму Нуше, они селились в Белграде и других городах и занимались торговлей. Так из одной Влахоклисуры в Белграде поселилось тридцать два семейства. Цинцар в белградской общине было так много, что одно время они составляли большинство в совете общины, заседания которого велись на греческом языке. По описаниям, цинцарин был немыслим без фески и четок. Он был исправным христианином, но в доме у него можно было найти и книгу греческих языческих мифов. В белградской чаршии — торговом квартале — почти все лавки держали цинцары. Их предприимчивость и трудолюбие вошли в пословицу.
Сремац весьма красочно описал лавку цинцарина. «Очень трудно было определить, чем он торговал, — в лавке у него продавалось решительно все. G первого взгляда ее можно было принять за бакалейно-галантерейную, но, приглядевшись к товарам, легко было принять и за овощную и за кондитерскую; если же учесть, что хозяйки только здесь покупали лекарства, она сошла бы и за аптеку; с другой стороны, судя по огромным вьюкам, козлам и пилам, которые часто можно было видеть перед лавкой, да глядя на сидящих в лавке подвыпивших банатчан, приходилось признать, что заведение кир-Гераса больше всего смахивало на харчевню».
Можно себе представить, что и у кир-Гераса и у его питомца и ученика Георгиеса от многолетнего стояния за прилавком ноги были «широкими, как утиные лапы».
В белградских церквах богослужение велось на сербском языке, но цинцары обычно подпевали по-гречески, испытывая особенное удовольствие, когда хор мальчиков, славословя архиерея, тоже переходил на греческий: «Исполла эти деспота…»
О скупости цинцар ходили легенды. «И долго еще хозяева, упрекая подрастающее поколение приказчиков в роскошестве, предсказывали, что никогда им не достигнуть того, чего добился кир-Герас благодаря своей скромности и бережливости.
Каждый вечер кир-Герас, заперев лавку, разводил в жаровне огонь и при свете этого огня нарезал маленькими и тонкими, как ремень, кусочками черствый хлеб для похлебки. Затем заливал их кипятком. После этого брал копеечную свечку, сломанную, конечно, которую уже никто не купит, и делил ее пополам. Из одной половинки извлекал фитиль и угощал им своего любимца кота, а сало бросал в бурно кипящую похлебку, которая жадно расплавляла эту половинку свечи, после чего кир-Герас тщательно перемешивал варево, чтобы похлебка равномерно и хорошо промаслилась. Только покончив с этим, он зажигал вторую половину свечки».
Вряд ли можно полностью отождествить Герасима, описанного Сремцем, и Герасима, взявшего на воспитание Георгиеса. Во всяком случае, последний не был столь феноменально скуп. Он принял в свой дом Гочу, считая своим долгом помочь землячке и ее сыну. Известно, что он был председателем эснафа (цеха), имел жену и сыновей, Петра и Николу. Новое поколение цинцар, к которому принадлежал и Георгиес, уже не хотело жить так, как жили отцы, — ее собирало богатство по крохам, не сторонилось сербов и меняло свои роскошные греческие имена и фамилии на славянские.
