Он спросил, что там у тебя… (Эхо.)…там у тебя.
Протянул руку к свертку… (Эхо.)…свертку.
И я отдала его… (Эхо.)…отдала его.
Я в последний раз коснулась свертка… (Эхо.)…свертка.
(Молчание.)
Нас загнали в поезд… (Эхо.)…в поезд.
И мы прибыли в то место… (Эхо.)…то место.
Там я встретила знакомую женщину… (Эхо.)…знакомую женщину.
Она спросила, что стало с твоим ребенком… (Эхо.)…твоим ребенком.
Где твой ребенок?.. (Эхо.)…твой ребенок.
Я сказала, какой ребенок… (Эхо.)…какой ребенок.
Нету меня никакого ребенка… (Эхо.)…ребенка.
Я не знаю, о каком ребенке она говорила… (Эхо.)…ребенке она говорила. (Пауза.)
Не знаю, о каком ребенке она говорила…
Длительная пауза.
Полная темнота.
От переводчика
Поводом для написания этой камерной, на первый взгляд, пьесы, в которой действуют лишь два персонажа, мужчина и женщина, стала биография Альберта Шпеера, написанная Гиттой Сирини. Отправляясь отдыхать на Барбадос, Пинтер взял книгу с собой. Шпеер был любимым архитектором Гитлера, а с 1942 года — министром вооруженных сил и боеприпасов. Пинтер признавался потом: «Книга меня ошеломила. Я был потрясен тем, что это Шпеер организовал, а потом и отвечал за фабрики, на которых использовался рабский труд заключенных… Сам Шпеер ужаснулся, увидев эти фабрики… Книга рождала множество ассоциаций. Меня постоянно преследовал образ нацистов, накалывающих на штык детей и швыряющих их в окно. Фактически отдыха не получилось — я думал лишь о том, что надо написать пьесу… Возникли два персонажа: А — мужчина, Б — женщина. Первой репликой должен был стать его вопрос: „И что?“ Реплика родилась из книги. Я должен был показать, что это за люди»[1]. В дальнейшем начальная реплика несколько отодвинулась, но принцип работы остался прежним. В одном из интервью Пинтер сказал: «Двое в комнате: я часто использую этот образ. Поднимается занавес, уже в этом таится потенциальный вопрос: что произойдет с этими двумя? Откроются ли двери? Войдет ли кто-нибудь еще?»[2]. Так построена и эта пьеса, первая и лучшая пьеса Пинтера, где полностью слиты воедино внешнее и внутреннее, слиты так, что невозможно отделить личное от политического. При выяснении сугубо личных отношений героев — мужчины и женщины — постоянно возникают конкретные отсылки к фашизму, рождая его мощный и жестокий образ, живущий в коллективной памяти.
Пьеса вызвала неоднозначные толкования. Майкл Биллингтон считает, что в фашизме, в числе прочего, таится сексуальная сила, являющаяся его политическим эквивалентом[3]. Ханна Скольников страстно доказывает, что пьеса Пинтера — о Холокосте[4]. Пинтер не соглашается с подобной окончательностью оценок. Признаваясь, что ужасы нацизма живут и в нем, он, тем не менее, не единожды говорил, что писал пьесу не о нацизме. И, несомненно, нацизмом она не исчерпывается. Пинтер стремился сказать «о нас и нашем понимании нашего прошлого, нашей истории и происходящим с нами в настоящее время»[5].
В книге пророка Экклесиаста сказано: «И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, Который дал его»[6]. «Суета сует, сказал Экклесиаст, все — суета!»[7]
В начальных двух строках песенки, которую напевают герои, слова пророка перефразированы, а в подтексте следующих легкомысленных строк прочитывается смысл высказывания:
Суета сует,
И все суета,
Если женщины отвергают тебя,
Остается напиться.
Герои пьесы почти достучались друг до друга, но теперь их разделяет пепел, оставшийся после сожжения предъявленных обвинений, которые брошены ими в костер взаимных признаний. В сущности, речь идет об исторической памяти, постоянно питаемой катаклизмами нашей жизни, в результате чего возникают ассоциации не с современностью как таковой, а непосредственно с сегодняшним днем.
Перевод и послесловие Галины Коваленко
Антония Фрейзер
Как, вы уже уходите?
Моя жизнь с Гарольдом Пиптером. Отрывки из воспоминаний
Впервые я увидела Гарольда в зале, полном людей, но было это в обеденный час, а не одним волшебным вечером[8], к тому же тогда мы с ним не поговорили. За ланчем в ресторане «Этуаль» на Шарлот-стрит моя спутница указала на мужское трио, сидевшее напротив. Вообще-то это были Роберт Шоу, Дональд Плезенс[9] и Гарольд: они обсуждали пьесу Роберта «Человек в стеклянной будке»[10]: Гарольд должен был ее ставить, а Дональд в ней играть. Моя спутница безмерно восхищалась Робертом Шоу: кинозвезда, рыжеволосый красавец, воплощение мачизма; по слухам, он сам выполнял все свои трюки. Конечно же, я задумчиво произнесла: «А я бы предпочла темноволосого».
В следующий раз я услышала голос Гарольда — «роскошный баритон», по меткому определению Артура Миллера, — перед тем, как мы познакомились. В Национальной портретной галерее проходил вечер, посвященный Марии Стюарт, в основу программы легла моя книга[11]. Жена Гарольда Вивьен Мерчант[12] читала текст Марии, все мужские роли читал один актер, а я — текст от автора. Они были профессионалами, и я очень нервничала; одна моя добрая подруга, сидевшая в зале, сказала потом, что у меня заметно дрожали колени — вероятно, я напрасно надела элегантные белые брюки. Тем не менее все шло без сучка без задоринки — Вивьен, опытная чтица, одарила свою Марию правильным шотландским акцентом, — как вдруг случилась какая-то заминка и в дальнем конце галереи послышался громкий мужской голос. Уже после чтения я довольно сердито поинтересовалась, что произошло.
— О, это Гарольд Пинтер, — ответили мне. — Набросился на служителя — тот открыл дверь в самый разгар выступления.
— Дверь-то я не слышала, — пробормотала я, тут только осознав, что этот инцидент помешал запланированному единству действия.
Когда впоследствии меня представили Гарольду, я спросила, вправду ли нарушителем спокойствия был он.
— Да, — удовлетворенно ответил Гарольд, — я всегда так делаю.
Впоследствии в подобных ситуациях я иронично замечала:
— Что ж, меня ведь предупреждали…
А теперь о вечере 8 января 1975 года, когда я пошла на премьеру «Дня рождения»[13] в театре Шоу, в постановке Кевина Биллингтона[14], мужа моей сестры Рэйчел. Само собой, автор тоже был там, а после спектакля должен был состояться торжественный обед в доме Биллингтонов в Холланд-парке.
К тому моменту Гарольд был женат на Вивьен столько же времени, сколько я была замужем за Хью[15] — практически с точностью до дня, как бы странно это ни звучало: то есть восемнадцать лет прошло с сентября 1956 года, когда Гарольд и Вивьен зарегистрировали свой брак в Борнмуте (там проходили их спектакли) и когда, в свою очередь, я нарядилась Марией Стюарт, Хью облачился в килт, и мы обвенчались в католической церкви на Уорик-стрит в Сохо, во время совершенной по всем правилам свадебной мессы. У нас с Хью было шестеро детей; у Гарольда и Вивьен — один сын. Хью с 1945 года был членом парламента от партии консерваторов; Вивьен — прославленная актриса. Мне исполнилось сорок два; Гарольду — сорок четыре.
Я была счастлива в браке или, по крайней мере, считала свой брак счастливым; я восхищалась рыцарственной натурой Хью, его возвышенным умом, храбростью — друзья прозвали его «бесстрашным Фрейзером» по имени некоего циркача 1930-х годов, — независимостью, исключительной порядочностью и добротой. Я восхищалась даже его отстраненностью, хотя из-за его неспособности к эмоциональной близости, — однажды Хью признался, что семья для него важнее отдельного человека, — наш брак, как теперь становится ясно, был обречен. Сама я невероятно романтична, эта черта отличала меня с раннего детства. Основная проблема романтиков — их тянет к людям похожего склада или к тем, кого они считают таковыми. Так что в моей жизни бывали романы, однако я ни на секунду не представляла себе, что могу уйти от мужа.
Гарольд, как я узнала намного позже, не считал свой брак счастливым. У него тоже случались романы — пожалуй, чаще, чем могло предположить общество, видевшее в нем мрачного, задумчивого драматурга, воплощение всего того, что в современном театре именуется пинтеровским. Кроме того, впоследствии он рассказал мне, что прежде ни разу в жизни не влюблялся, хотя когда-то очень сильно любил Вивьен, чья глубокая ранимость побуждала его вставать на ее защиту, пока в силу разных обстоятельств между ними не возник разлад. В сущности, каждый из них жил своей жизнью в огромном, величественном шестиэтажном доме на Риджентс-Парк-террас. Тем не менее Гарольд тоже никогда не помышлял о том, чтобы уйти от жены.
