Но, как правило, все рвались говорить, а некоторым, оказывая почет, сказать несколько слов даже предлагали. «Предложили и мне, — рассказывал Плятт, — и я сказал речь, которая и составила предмет моей гордости. Я благодарил, и мои слова были восприняты с ответной благодарностью, но в своей речи я ни разу не упомянул ни партию, ни правительство и никого лично!» Ростислав Янович потирал руки, рассказывая об этом: «Как я их?!»
Как-то в расцвет застоя группе ведущих актеров московских театров была оказана честь — приветствовать всесоюзную партийную конференцию и, на этот раз, заученными фразами на языке всех народов, населяющих Советский Союз.
Актеры, цвет московского актерства, должны были, как попугаи, вызубрить каждый свою приветственную фразу на непонятном им языке и потом, вспомнив свое пионерское детство, с горящими глазами произнести ее на открытии конференции.
Один народный артист СССР, входивший в этот цвет, на всех репетициях присутствовал, но фразу не произносил, ссылаясь на особое устройство своей памяти — быстро учить и быстро забывать. Он пообещал выучить все накануне партийного праздника. А накануне мне позвонил один из работников горкома, курирующий это мероприятие, и попросил произнести еще одно приветствие, «за того парня». Но я сознавал, что легче исключить из списка делегацию этой республики или вовсе отменить партконференцию, чем мне выучить эту абракадабру. И я отказался. Эту фразу я услышал на конференции из уст Ростислава Яновича. Он не отказался и выучил. Думаю, в этом поступке не было желания угодить. В нем говорил профессионализм, чувство долга, чувство цеховой солидарности и ответственность интеллигентного человека. Мелочь, но после этого случая я понял, что с ним можно идти в разведку.
Ростислав Янович был активным участником многих сходок, посиделок, капустников и вечеров из театральной гостиной, которые транслировались по ТВ. Дом актера был вторым домом Плятта, где он воспитывал, и сам был воспитан его атмосферой и тем сладким чувством самоотдачи, которое Борис Пастернак провозгласил целью творчества.
Мы перешли на «ты» и звали друг друга по имени. Вовсе не склонный к амикошонству, я двух людей старше себя называл по имени и на «ты»: Ростислава Плятта и Эскина, многолетнего и легендарного директора Дома актера. Они были друзья. И трудно переоценить их взаимовлияние, да и влияние на всех нас Дома актера, его атмосферы, свободного и вольного творческого духа, который там царил всегда и воспитал не одно поколение людей театра.
Глава тринадцатая
Рубен Николаевич Симонов. Человеческий наив большого художника. Счастье пребывания на сцене. Вечера художественного чтения. Шура — домработница. Приезд Г. Хмары. Вечер воспоминаний. Обида. Елена Михайловна Берсенева. Б. В. Ливанов. Е. Р. Симонов и три стихии его творчества.
С Рубеном Николаевичем Симоновым, благодаря его племяннице, я познакомился на его квартире в Большом Левшинском переулке. На этом роль племянницы в моей карьере закончилась. Прошло еще немало времени прежде чем я снова попал туда уже благодаря Евгению Рубеновичу, Жене Симонову, в дальнейшем народному артисту СССР, руководителю театра, с которым подружился. Квартира была роскошная, но без излишеств. Главная комната — кабинет Рубена Николаевича с крошечной импровизированной сценой (такую же я видел в квартире И. М. Москвина), большим известным портретом хозяина кисти художника П. Корина, с библиотекой, занимавшей все стены.
Здесь я слышал несравненное чтение стихов Пушкина, Блока — гениальным ее хозяином. Слышал его неповторимое пение русских романсов под гитару — хрипловатым, негромким, даже чуть скрипучим, носовым и таким завораживающим и властным голосом.
Рубен Николаевич был удивительно многосторонний, талантливый и наивный человек. И я видел его в различных человеческих проявлениях.
Жена Рубена Николаевича, Елена Михайловна Берсенева, была глубоким, серьезным человеком. Впоследствии, когда мы с ней духовно сблизились, она порой снисходительно говорила о муже, как о легкомысленном человеке. И это соответствовало действительности. И в то же время Симонов имел определенные принципы, которыми никогда в жизни не поступался. Работая в театре, возглавляемом ее мужем, Елена Михайловна фактически всегда была на скромных ролях. И Рубен Николаевич нисколько не способствовал ее сценическому продвижению. Не знаю, что его останавливало, то ли боязнь закулисных сплетен, то ли неверие в творческий потенциал Берсеневой?.. Но это было его непреложным принципом.
К начальству Симонов был настроен верноподданнически. Я помню, на каком-то совещании у Фурцевой критиковали деятельность Юрия Любимова. И хотя Любимов уже не работал в театре Вахтангова, он был наш «выкормыш». И поддержать его было бы делом цеховой солидарности, делом профессиональной чести. Фурцева сидела во главе стола, а Симонов — рядом. И он постоянно поддакивал ей: «Я с вами абсолютно согласен, Екатерина Алексеевна, абсолютно согласен!» Что было для того времени, к сожалению, распространенным явлением в среде людей искусства. Симонов, как и многие из нас, олицетворял царившую в обществе «двойную мораль». Это было платой за более или менее спокойную жизнь в искусстве. Рубен Николаевич говорил: «Я ставлю три советских спектакля, а за это могу поставить то, что хочу». А хотел он ставить классику. Или, например, современную пьесу с философским уклоном «Дион» Леонида Зорина. И поставил замечательный спектакль, где главную роль превосходно играл Плотников.
Однако такой, казалось бы, безоговорочный конформизм не мешал Рубену Николаевичу в ответственные моменты занимать весьма благородную позицию. Когда нужно было подписывать письмо, осуждающее Всеволода Эмильевича Мейерхольда, он исчез из Москвы. Значительно позже Евгений Рубенович рассказывал мне о таком примечательном разговоре с отцом. Он спрашивал у него: «Папа, если в твое отсутствие за тебя просят подписать письмо против кого-то, подписывать или нет?» Ответ был таков: «Ни в коем случае!» — «А если — за?» — «Тем более!»
У Рубена Николаевича был друг, знаменитый актер МХАТа Борис Николаевич Ливанов. Тоже чрезвычайно интересная фигура! О Ливанове много ходило всяких слухов и баек. Одно время Борис Ливанов хотел быть художественным руководителем театра. Но, зная его неукротимый характер, никто не хотел добровольно «лезть в петлю», и его не выбирали. Он ко всем приставал, особенно к молодежи: «Ну, сделай меня худруком!» Но никто не откликался на его бесконечные просьбы. И Ливанов перестал ходить в театр. Театральному миру известна такая его реплика. Ему звонят и говорят: «Борис Николаевич, художественная часть просит Вас зайти». На что он отвечает: «Я не понимаю, как это художественная часть может просить художественное целое!» Он был замечательный художник, очень талантливый человек, но удивительно своенравный — никому не подчинялся.
Так вот Симонов и Ливанов проводили много времени друг с другом. Ливанов любил приходить к нам в театр. И помню, рассказывал одну историйку времен их молодости. Как-то они хорошо «погуляли» и решили прокатиться с ветерком на санях. Дело было зимой. Извозчик попался лихой, а поскольку седоки были чрезвычайно «нагружены», то один из них вывалился по дороге. И это был Симонов. В какой-то момент, обнаружив отсутствие друга, Ливанов приказал извозчику вернуться. Повернули и вскоре благополучно нашли лежащего на дороге Рубена Николаевича. Когда Ливанов рассказывал это в присутствии Симонова, Рубен Николаевич чувствовал себя весьма неловко, краснел, супился. Ну как же, он выглядел совсем не героически в этой истории! А Ливанов, видя это, поддавал еще больше, смаковал подробности, вибрируя своим могучим голосом.
Но главное, что отличало незаурядную натуру Рубена Николаевича, — это огромный наив, который, несомненно, помогал ему в творчестве.
Рубен Николаевич многие годы руководил театром Вахтангова, и это давало ему ощущение своей неординарности, солидности, важности. Человек он был небольшого роста, чуть сутуловатый, но, подчиняясь своему внутреннему чувству, — с такой пластикой превосходства, с таким достоинством нес свою голову, что, видимо, вырастал в собственных глазах даже физически.
