Андрей Румянцев - Вампилов

Да и рядом с Вампиловым, в родном Иркутске, писатели словно бы взглянули на окружающее другими глазами, вспомнили пережитое зрелой и чуткой памятью. Прозаик, фронтовик Алексей Зверев напечатал пронзительные рассказы «Гарусный платок», «Пантелей». Друг и ровесник Александра Валентин Распутин опубликовал рассказы высокого классического звучания «Василий и Василиса», «Встреча», «Рудольфио», читал в дружеской компании страницы повести «Деньги для Марии». Это была литература, которая совершенно не отвечала идеологическим требованиям: в ней и положительных героев трудно сыскать, и «советский образ жизни» не привлекателен, и партийность с народностью не ночевали. Живые ростки такой литературы в лучшем случае не замечались официальной критикой, а в худшем — оценивались с бесконечными ссылками на идейные «просчеты» и «недостатке». Бывало, и выпалывались, как сорняки.

Думается, читатель поймет, почему душевная приязнь свела Вампилова в Москве не с теми, кто лицедействовал на шумных эстрадно-поэтических вечерах, был автором модных пьес, писал прозу по западным образцам.

О «сходках» в комнате Александра Г. Машкин писал:

«Здесь нам привелось познакомиться с Виктором Лихоносовым и Виктором Потаниным, которых мы открыли для себя по их превосходным рассказам и повестям… С особой охотой включался в наши московские вечера Николай Рубцов. Для него, вечного студента-заочника, общежитие Литературного института было родным домом. Приходил на огонек шумный Анатолий Передреев, сиживали за общежитским круглым столом, кроме заезжих иркутян и товарищей Саши по ВЛК, Евгений Носов, Виктор Астафьев, Марк Соболь, Василий Белов, Альберт Лиханов, Григорий Коновалов, Александр Межиров, Николай Котенко, Ляля Полухина, Марина Левитанская… С тех пор мы крепче ощущаем творческую связь между Иркутском, Вологдой, Курском, Краснодаром, Новосибирском, Свердловском, Красноярском — у кого где родной угол. Не забывается слово “Родина”, прозвучавшее однажды на нашем товарищеском сходе.

Какой-то случайный поэт с апломбом пытался поучать наш круг на тот предмет, что настоящая литература делается только в Москве.

— Я сменил пять городов, пока понял, что надо жить и творить в Белокаменной! — доказывал он, пристукивая себя в грудь. — Здесь атмосфера помогает вызреванию шедевра!

— Атмосфера неплохая, — заметил Николай Рубцов, поддерживая свое слово сокровенной улыбкой. — Только самая лучшая — на родине. А у тебя, приятель, и Москва — не родина.

Поэт пытался перейти на самые высокие интонации, даже на кулаки, но худосочного Рубцова поддержал Вампилов:

— Похоже, что у него совсем нет родины.

— А у вас есть? — взвился поэт.

— У нас есть, — был общий ответ. — А Москва — сборный пункт».

Из друзей, появившихся у Вампилова в то время, нужно особо выделить его сверстников поэтов Николая Рубцова и Анатолия Передреева. В 1960-х — начале 1970-х годов, когда особо шумную популярность получила «эстрадная поэзия» с ее идейными заклинаниями, бодряческим оптимизмом, разрешенной смелостью в борьбе за утрачиваемые «идеалы», В. Соколов, А. Передреев, А. Жигулин, Н. Рубцов, С. Куняев, В. Костров принесли в русскую лирику подлинную духовность, продолжили ее исконные, национальные традиции. Зная поэтические пристрастия Вампилова, нетрудно было предположить, как отнесется он к Рубцову и Передрееву, когда судьба сведет их вместе.

Именно глубинное: общность взглядов на творчество, на свое предназначение, на традиции предшественников в литературе сближали всех троих. Могла ли не ранить сердце сибиряка сама судьба Рубцова — неприкаянного с младенчества сироты, сокровенного лирика, никогда не приукрашивавшего ни облика родины, ни собственной судьбы:

Разве сам Вампилов, выросший в народной гуще и хранивший в памяти трудные, часто изломанные судьбы живущих рядом людей (да хотя бы судьбы своей матери или родной бабушки!), мог сочинять нечто правдоподобное, припудренное и подкрашенное? Не он ли занес в книжицу для себя: «Любовь к искусству — это не для того, кто хочет быть счастливым».

И не он ли постоянно записывал в ежедневнике истории своих земляков пером резким и честным, видимо, считая, что когда-нибудь эти заметки пригодятся ему:

«Степан Христофорович Шалашов. Сторож, истопник, ассенизатор. Тогда ему было лет шестьдесят. Маленький, с походкой воробья. В январе, в рождество, ходил по домам, где были верующие старухи, пел “рождество твое Христе Боже”, таскал за собой мешок с кусками. Моей бабушке, примерно одного с ним возраста, говорил: “Спасибо, бабинька”. Как-то подрядился чистить в детском доме уборную. Договаривался с заведующей Мусой Ханановной Белостоцкой, потребовал заранее буханку хлеба и сто рублей. Она дала, но тут же усомнилась в его честности, уговаривала немедленно приступить к делу. Старик рассердился. Спрятал деньги, сунул хлеб в котомку и сказал:

— Прощай, Хая! Я еду в Залари.

Больше она его не видела. Потом он женился на сорокалетней уборщице из агрошколы. Там стал сторожем. У них квартира и растет сын».

Вампилов сразу принял в сердце песни, которые Рубцов сочинил на свои стихи и которые часто пел в общежитии. Могу засвидетельствовать и сам: приходилось слышать от Сани вперемежку с романсами, полюбившимися нам в студенчестве, и рубцовские песни. Их Вампилов исполнял с родственным пониманием чувств поэта к своей печальной родине:

На московских вечерах поэзии звучало из уст известного стихотворца, пытающегося говорить ни больше ни меньше от имени народа:

Из уст другого, предлагающего читателю в качестве нравственного судьи вождя:

Наконец, из уст третьего, уверяющего, что именно ему передают «отцы» революционную эстафету:

И для всех этих словес находились душевный жар, оглушающий пафос, истовая вроде бы убежденность. А Рубцов… В глубине России, в неприютном вологодском краю он смотрит на безучастные звезды, бедную землю и записывает слова, которые запеклись на сердце, как сгусток печали и безнадежности:

Показательно, что сам Рубцов в письме Александру Яшину, датированном серединой 1960-х годов, пояснял, что в стихах, которые он в последнее время написал, «предпочитал использовать слова только духовного, эмоционально-образного содержания». Такая поэзия, как продолжение «русской думы» наших классиков, была близка Александру Вампилову.

Николай посвятил другу-сибиряку несколько экспромтов. Первый из них — шутливый и обращен к Вампилову и Передрееву:

Второй экспромт, подаренный поэтом Вампилову, позже вошел (чуть измененным и без посвящения) в книги Николая Рубцова как стихотворение весьма характерное для автора, программное. Стихи предварялись такой надписью на поэтическом сборнике Рубцова: «Саше Вампилову. По-настоящему дорогому человеку на земле, без слов о твоем творчестве, которое будет судить классическая критика».