Я лично был тогда в очень хороших отношениях с одним молодым, только в том году поступившим в корпус офицером Н. А. Кенелем. Он был страстный любитель театра и музыки, и это было постоянной темой наших, подчас совершенно частных и дружеских, разговоров. Я помню, как однажды я был наказан без отпуска. Кенель был в это воскресенье дежурным, и я просидел весь день в дежурной комнате и болтал с ним об операх и симфониях.
В частной нашей жизни у нас было все же много общего. Одни интересы, одни книжки, которые перечитывались по очереди всеми, пока не приходили в состояние совершенной негодности. Игры и времяпрепровождение свободных часов были довольно своеобразные. Одна, чисто «коммерческая», игра продолжалась в III классе около месяца. Она состояла в том, что одна компания в количестве 4-х человек основала «банк» и выпускала особого образца деньги за нумерами и подписями директора банка и секретаря. На каждой ассигнации во избежание подделок имелся особый штемпель. Деньги эти получали в стенах корпуса особо установленную ценность и шли во всевозможные обороты. Стали покупаться и продаваться разные вещи, появились ломбарды, ссудные кассы; в оборот за эти деньги шли книжки, тетрадки, перья, ножи, разные собственные вещи, завтраки, обеды, пирожные, даже сапоги и казенные брюки. Появились «рысаки», которые возили на своих плечах «богачей» по коридорам корпуса. Устраивались танцевальные и музыкальные вечера с платой за вход и много всяких других афер. Одни собирали довольно большие количества этих денег, другие проматывали все абсолютно и обеды на несколько дней вперед, в общем, игра была интересная и оживленная. Впоследствии появились даже тотализаторы с денежными ставками. Конечно, в один прекрасный день «банк» лопнул и все Плюшкины (были и таковые) остались при пиковом интересе. Я лично никогда не копил эти деньги и сейчас же проматывал все на «рысаков» и пирожные.
По окончании учебного года (по приказу Военного ведомства экзамены в 6-ти младших классах кадетских корпусов были уничтожены и переводили из класса в класс по годовым баллам) я уехал домой в Павловск, где и пробыл до 1 сентября следующего учебного года.
Лето 1897 года я провел более спокойно и степенно, чем в прежние годы.
Дружба с Н. и В. Алексеевыми продолжалась; жил я, как и прошлое лето, больше с ними, чем дома. Новым и общим спортом у нас стало купанье (купались иногда по десять раз в день). Из разных купальных инцидентов у меня остался в памяти, главным образом, один. Плавать я не умел, а держался на воде с помощью пробковых поясов. Однажды я пришел вместе с Алексеевыми в купальню, разделся и стал прогуливаться, чтобы остыть, в это время великий князь Борис Владимирович[13] (тогда еще кавалерийский юнкер), думая, что я плаваю, взял и бросил меня на самую середину купальни (глубина 1 саж<ень> с лишком). Я моментально пошел ко дну как топор и захлебнулся. В. Алексеев бросился и вытащил меня. Это был для меня полезный урок плаванья, ибо вскоре после этого я научился хорошо плавать и впоследствии даже состязался в этом спорте и брал призы.
Несмотря на то что мне из корпуса была дана каникулярная работа по арифметике, я так до конца лета и бил баклуши, а работу эту сделал в самом конце, в один день, при помощи целого штата помощников.
Это лето вблизи Павловска (около Линии) были долговременные подвижные сборы гвардейских войск. Почти все время их стоянки вся наша компания пробыла там, и две ночи <мы> даже ночевали в солдатских палатках, и танцевали в заключение на вечере, устроенном офицерами на особых дощатых постилках, положенных на пол.
У себя (в вышеописанном строении) мы мало-помалу порядочно пристрастились к небольшим выпивкам, которые сами устраивали. Ввиду того, что однажды отец Алексеевых застал нас на месте такого преступления и обещал, что если еще раз увидит то же самое, отнять у нас нашу резиденцию и заставить жить во флигеле, мы пустили в ход все наши практические знания электротехники и устроили целую систему проводов.
Он (отец их) всегда ходил домой по одной и той же дороге (через задний двор вокзала и по тропинке). Под лежавшие всегда в сыром месте доски был подведен контакт и от него провода к нам в строение, где находились батарея элементов и звонок. Стоило человеческой ноге наступить на доску, контакт соединялся и звонок звонил, — водка и пиво убирались, а учебные книжки вынимались, и мы встречали входившего с самыми приветливо-скромными лицами.
В августе месяце я вообразил, что я влюблен… Мы познакомились совершенно случайно, кажется, у Алексеевых же в доме. «Она» была девочка моих же лет, из одного немецкого семейства «ganz akkurat»[14]. Она мне понравилась своей миловидностью, скромностью и серьезностью. Я же (как оказалось впоследствии) тоже ей понравился, но чем — сам не знаю и не могу найти. Началось с того, что я стал ухаживать, дарить цветы, ревновал к какому-то чухонцу-семинаристу и т. д. Встречались мы довольно часто (почти каждый день), но не одни, а при других (ее подруги или мои товарищи). В один прекрасный день я написал ей на музыке в вокзале первую записку любовного содержания с просьбой устроить свидание. Свидание это на другой день состоялось в дубовом саду: мы условились постоянно встречаться и летом, и зимой (я обещал приезжать каждый отпуск), надавали друг другу всяких употребляемых в этом случае клятв, потом проводил ее домой; около дома мы поцеловались и расстались. Я был ужасно счастлив и, кажется, не хотел больше ничего на свете. Хотя все это и было, как мне кажется теперь, вполне сознательным увлечением (на 15-м году можно даже серьезно увлечься), но сильно подкрашивалось прочитанными романами во вкусе Георга Борна и Александра Дюма. Но все-таки мы любили, ревновали, страдали, а все это значительно разнообразило и украшало существование и давало ему больше жизни. По отъезде моем в корпус у нас завязалась чуть не ежедневная переписка, большая часть которой у меня сохраняется до сих пор. Действительно каждую субботу я ездил в Павловск и встречался с ней (хотя моя мать и сестры жили в Петербурге). Довольно часто я уезжал невзирая ни на театры, ни на балы, ни на концерты, словом, лишал себя ради этого многих удовольствий. Таким образом, эту и следующую зимы меня дома почти что не видели: прямо из корпуса я ехал в Павловск, а на обратном пути был дома только 1–2 часа в воскресенье.
В IV классе, отчасти вследствие амуров, отчасти вследствие трудности курса и других причин, я стал заниматься значительно хуже. Положение IV класса в корпусе вообще при мне было крайне скверное. IV и V классы составляли 2-ю роту, а во 2-й роте в мои времена существовала еще так называемая «подтяжка», которая заключалась в том, что V класс обижал всевозможными способами и на каждом шагу IV класс. В прежние времена (лет за 7–8 до меня) эти обижания доходили до неслыханных зверств и побоев. Начальство это знало, но ничего сделать не могло. Все испробованные меры не приводили к желаемым результатам. Это был «обычай», а такие обычаи «массы» обыкновенно бывают сильнее всех репрессивных воздействий. Не искоренялась эта «подтяжка» долгое время, конечно, главным образом и оттого, что IV класс мало против нее протестовал, ибо был к этому приготовлен и знал заранее, что это во 2-й роте всегда было и есть.
«Подтяжка» эта пришла из Николаевского кавалерийского училища, где еще с давних пор старший курс колотил младший и ездил на нем верхом в ватерклозет (из достоверн<ых> источников, разоблаченных публично в 1899 году в одной из петерб<ургских> газет). У нас тоже в подобие тому V класс назывался «корнетами», а IV — «зверями», и «корнеты» чинили над «зверями» расправу. В мое время эта «подтяжка» была уже в 10 раз слабее и выражалась в том, что IV класс нес сторожевую службу для V класса, то есть стоял «на махалке», когда V класс курил, пил или играл в карты; за неисполнение какого бы то ни было приказания «корнета» «зверь» получал от 1-го до 50-ти ударов по шее (смотря по важности); заставляли «зверей» выучивать наизусть всякую ерунду, набор слов по целым страницам. За вход в спальню или класс V класса «зверь» платил штраф в виде фунта колбасы, или десятка пирожных, или лимона (V класс пил чай с лимоном, а IV без оного) и т. д. К концу года эта «подтяжка» ослабевала совершенно и отношения устанавливались довольно приличные.
Между тем я продолжал поигрывать на балалайке и расширил эту специальность игрою на альте и басу. В роте Его Высочества (6-й и 7-й классы) тогда был уже оркестр балалаечников. В конце года, главным образом благодаря мне, привился маленький оркестр (8 челов<ек>) и у нас, во 2-й роте. Сначала дело шло слабо, сам я не был еще достаточно опытен в этом деле, инструментов было мало, да и то все преимущественно «примы», то есть обыкновенные сольные балалайки. Все же это, да и все остальное, отвлекало меня порядочно от занятий, я стал получать пятерки, и воспитатель мой (кап<итан> Гриневич) стал меня все чаще и чаще сажать без отпуска. Это меня раздражало; отпуска мне тогда были дороже всего на свете. Я возмущался, учился еще хуже, желая доказать ему, что из-под палки я не исправлюсь, что в действительности и было. Однажды я имел с ним крупный разговор по этому поводу, позволил себе несколько дерзостей и поругался с ним. Он засадил меня на трое суток под арест, но на вторые сутки выпустил и отпустил в отпуск. Я ушел и оставался дома под видом больного 2 недели, из которых 6 дней провел в Павловске. Такая борьба с Гриневичем продолжалась почти до конца следующего года, когда я отстал и попал к новому офицеру. Последнюю четверть года я подтянулся, исправил некоторые баллы и перешел с грехом пополам в V класс.
