Мать. Только любовь на уме. Да можно ли все позабывать из-за одного. Ты Бракенбурга не отталкивай, запомни мои слова: он еще сделает тебя счастливой.
Клэрхен. Он?
Мать. Да, он! Погоди, настанет время! Вы, дети, вперед смотреть не умеете, а нас, опытных людей, слушать не хотите. Помни, что молодости и самой распрекрасной любви приходит конец. Будет время, когда ты станешь бога благодарить, что хоть кров есть над головой.
Клэрхен (вздрагивает, молчит, потом, словно проснувшись). Матушка, пусть время придет, как приходит смерть. Но думать об этом страшно! Ежели надо — что ж, будем вести себя как сумеем! Эгмонт — тебя потерять? (Плачет.) Нет, это невозможно, нет, нет!
Входит Эгмонт. На нем плащ рейтара и низко надвинутая шляпа.
Эгмонт. Клэрхен!
Клэрхен (вскрикнув, отшатывается от него). Эгмонт! (Обнимает его.) О, мой дорогой, ненаглядный, любимый! Ты пришел. Ты здесь!
Эгмонт. Добрый вечер, матушка.
Мать. Благослови вас бог, благородный господин! Моя девочка уж тоской изошла, больно долго вас не было, с утра до вечера все только об вас толковала да пела.
Эгмонт. Ужином меня попотчуете?
Мать. Благодарствуйте за честь. Не знаю только, найдется ли что у нас.
Клэрхен. Ну конечно, найдется! Не тревожьтесь, матушка, я кое-что припасла и приготовила. Только вы меня не выдавайте.
Мать. Не очень-то богато.
Клэрхен. Не спешите! К тому же я думаю: когда он со мной, я и голода не чувствую, наверно, и у него аппетит пропадает, когда я рядом.
Эгмонт. Ну, это как сказать.
Клэрхен топает ножкой и сердито от него отворачивается.
Что это ты?
Клэрхен. Вы так холодны сегодня! Ни разу меня не поцеловали. И руки у вас спеленаты плащом, как у младенца. Не подобает воину и возлюбленному ходить со спеленатыми руками.
Эгмонт. Всему свое время, голубка, всему свое время. Когда солдат стоит в засаде, подстерегая врага, он старается не дышать и крепко держит себя в руках, покуда не придет пора взвести курок. А любящий…
Мать. Что ж это вы не садитесь? Прошу вас, устраивайтесь поудобнее. Я побегу на кухню. Клэрхен, как вас увидит, ни о чем уже не думает. И еще прошу, не взыщите за скромный ужин.
Эгмонт. Ваше радушие — лучшее угощенье.
Мать уходит.
Клэрхен. А что же тогда моя любовь?
Эгмонт. Все, что хочешь.
Клэрхен. Сами подыщите для нее сравнение.
Эгмонт. Итак, прежде всего… (Сбрасывает плащ, становится виден его ослепительный наряд.)
Клэрхен. О боже!
Эгмонт. Теперь у меня руки свободны. (Ласкает ее.)
Клэрхен. Не надо! Вы сомнете свой наряд! (Отстраняется от него.) Какая роскошь! Я и дотронуться-то до вас боюсь.
Эгмонт. Ты довольна? Я ведь обещал когда-нибудь прийти к тебе в испанском обличье.
Клэрхен. Я уже давно вас об этом не прошу, думала, вы не хотите. Ах, и «Золотое руно»!
Эгмонт. Вот ты его и увидела.
Клэрхен. Тебе его сам император надел на шею?
Эгмонт. Да, дитя мое! Эта цепь и этот орден дают тому, кто их носит, наивысшие права. Нет на земле судьи надо мной, кроме гроссмейстера ордена вместе со всем капитулом рыцарей.
Клэрхен. Да, если бы даже весь мир судил тебя… Какой бархат — загляденье, а позументы! А шитье! Глаза разбегаются.
Эгмонт. Гляди, пока не наглядишься.
Клэрхен. И Золотое руно! Вы столько мне про него рассказывали, оно ведь дается в знак великих трудов и подвигов, усердия и отваги. Ему цены нет — как твоей любви, которую я ношу в своем сердце, хотя…
Эгмонт. Что ты хочешь сказать?
Клэрхен. Хотя сравнения тут быть не может.
Эгмонт. Почему же?
Клэрхен. Мне она досталась не за усердие и отвагу. Я ничем ее не заслужила.
Эгмонт. В любви все по-другому. Ты заслужила ее тем, что ее не домогалась, — любят обычно тех, кто не гонится за любовью.
Клэрхен. Ты по себе судишь? И про себя такие гордые речи ведешь, — тебя ведь весь народ любит.
Эгмонт. Если бы я хоть что-то сделал для него, сумел бы хоть что-то сделать! А так — это их добрая воля меня любить!
Клэрхен. Ты, наверно, был сегодня у правительницы?
Эгмонт. Был.
Клэрхен. Вы с нею добрые друзья?
Эгмонт. Похоже на то. Мы друг с другом любезны и предупредительны.
Клэрхен. А в душе?
Эгмонт. Дурного я ей не желаю. У каждого свои воззрения. Но не в этом дело. Она достойнейшая женщина, знает своих приближенных и могла бы вникнуть в самую суть вещей, если бы не ее подозрительность. Я доставляю ей много забот, в моих поступках она усматривает какие-то тайны, которых и в помине нет.
Клэрхен. Так уж и нет?
Эгмонт. Ну, что тебе сказать? Иной раз задние мысли бывают и у меня. Любое вино со временем оставляет осадок в бочках. С принцем Оранским у нее хлопот еще больше, он, что ни день, задает ей новые загадки. О нем идет молва, будто он вечно что-то замышляет, вот она и смотрит на его лоб — о чем, мол, он думает, на его шаги — куда он собирается их направить.
Клэрхен. Скажи, она притворщица?
Эгмонт. Она правительница, что ж тут спрашивать!
Клэрхен. Простите, я хотела спросить: искренна ли она.
Эгмонт. Точь-в-точь как всякий, кто преследует свои цели.
Клэрхен. Я бы в таком мире пропала. А у нее мужской ум, она совсем другая, чем мы, швейки да стряпухи. Она всех выше — смелая, решительная.
Эгмонт. Когда в стране порядок, а не кутерьма. Сейчас и она малость не в себе.
Клэрхен. Как это?
Эгмонт. У нее усики над губой, и приступы подагры случаются. Словом — амазонка!
Клэрхен. Величественная дама! Я бы побоялась явиться ей на глаза.
Эгмонт. А ты ведь не робкого десятка. И не страх бы удержал тебя, а разве что девичий стыд.
Клэрхен, потупив взор, берет его руку и приникает к нему.
Я понимаю тебя, милая моя девочка! Ты вправе смотреть людям в глаза! (Целует ее веки.)
Клэрхен. Позволь мне помолчать! Позволь обнять тебя! Позволь посмотреть тебе прямо в глаза! В них я все прочту — надежду и утешение, радость и горе. (Вперив в него взор, обнимает его.) Скажи мне! Скажи! Я никак в толк не возьму! Правда, что ты Эгмонт? Граф Эгмонт? Великий Эгмонт! Это о тебе шумит молва? О тебе пишут газеты?[30] Тебе так преданы наши провинции?
Эгмонт. Нет, Клэрхен, это не я.
Клэрхен. Что ты хочешь сказать?
Эгмонт. Видишь ли, Клэрхен! Погоди, я сяду. (Садится, она устраивается у его ног на скамеечке, кладет руки ему на колени, не сводя с него глаз.) Тот Эгмонт угрюмый, чопорный, холодный. Он обязан всегда держать себя в руках, надевать то одну, то другую личину; он запутался в тенетах, измученный, непонятый, хотя люди считают его веселым и жизнерадостным. Эгмонт любим народом, который сам не знает, чего хочет; его чтит и превозносит толпа, которую нельзя обуздать, он окружен друзьями, советам которых не вправе следовать. За ним неотступно наблюдают многие; они стремятся во всем подражать ему, иной раз бесцельно, чаще безуспешно, — о, я не хочу говорить, как тяжко ему приходится и что у него на сердце. Но есть и другой Эгмонт, Клэрхен, спокойный, прямодушный, счастливый, его любит и знает самое доброе в мире сердце; оно ему открыто, и он с великой любовью и доверием прижимает его к своему. (Обнимает ее.) Это твой Эгмонт!
Клэрхен. О, я хочу умереть в этот миг! Большего счастья мне уже не знать на земле.
Иеттер. Плотник.
Иеттер. Эй! Постой! На одно слово, сосед!
Плотник. Иди своей дорогой и не ори.
Иеттер. Одно словечко! Что нового?
Плотник. Ничего, разве только, что нам запрещено говорить о новом.
Иеттер. Как?
Плотник. Подойдите поближе к дому и будьте осторожны. Герцог Альба не успел приехать[31], как уже издал приказ: если двое или трое встретились на улице и затеяли разговор, объявлять их, без суда и следствия, государственными преступниками.
Иеттер. Беда! Беда!
Плотник. Под страхом пожизненной каторги запрещается обсуждать государственные дела.
Иеттер. А куда подевалась наша свобода?
